"Альфонс Доде. Бессмертный" - читать интересную книгу автора

нам в легких муслиновых платьях и в чудесных шалях, надушенной мускусом до
одурения, окруженной тропическими цветами, которые даже во время войны
галантно пропускались из колоний неприятельским флотом. Старик описывал
также мастерскую Давида во времена Консульства, представлял нам художника
со вздутой щекой и кривым ртом, точно набитым кашей, обращавшегося к
ученикам на "ты" и покрикивавшего на них. И неизменно в конце каждого
рассказа старец, свидетель стольких событий, кивая головой, глядя куда-то
вдаль, громким голосом произносил: "Я сам это видел", словно скрепляя
своей подписью подлинность картины.
Должен заметить, что, кроме Дальзона, лицемерно упивавшегося словами
старика, один только я из всех присутствующих со вниманием слушал рассказы
этого патриарха, интересовавшие меня несравненно более, чем побасенки
некоего Лаво - не то журналиста, не то библиотекаря, во всяком случае,
чрезвычайно болтливого и осведомленного человека. Едва он успел
показаться, как со всех сторон послышалось:
- А вот и Лаво!.. Лаво!..
Его окружают, раздаются возгласы, смех. Лица самых угрюмых академиков
проясняются, когда они внимают анекдотам этого толстяка, похожего на
святошу-каноника, бритого, с красной физиономией и глазами навыкате. Свои
были и небылицы он пересыпает фразами: "Я говорил об этом Брольи... (*13)
Дюма рассказывал мне вчера вечером... Я знаю это от герцогини..."; он
ссылается на самые громкие имена, на всякого рода знаменитостей; он
обласкан здешними дамами, которых вводит в курс всех интриг -
академических, дипломатических, литературных и светских. Он на дружеской
ноге с Данжу - тот говорит ему "ты", - в коротких отношениях с князем
д'Атисом, с которым прибыл сюда, относится свысока к Дальзону, а также и к
молодому критику, написавшему статью о Шелли; одним словом, он
представляет собой авторитет, силу, для меня совершенно необъяснимую.
В ворохе забавных историй, которыми он так и сыпал из своего
неистощимого запаса, - по большей части это были загадки для меня,
простодушного провинциала, - только одно происшествие остановило мое
внимание: молоденький офицер папской гвардии граф Адриани, приехав в Париж
вместе с папским легатом для вручения, не помню кому именно, кардинальской
шапки и скуфьи, забыл эти знаки кардинального достоинства у какой-то
ночной дивы, встреченной им на вокзале по выходе из вагона; несчастный
юноша в чужом городе не знал ни ее адреса, ни имени. Ему пришлось написать
в Ватикан, прося заменить кардинальские головные уборы, с которыми девица,
должно быть, не знала, что делать. Но лучше всего то, что юный граф
Адриани - родной племянник нунция и что на последнем вечере у герцогини, -
здесь говорят просто "герцогиня", как в Муссо, - он по простоте душевной
рассказал о происшествии на очаровательном жаргоне, которому мастерски
подражает Лаво:
- "На вокзале его высокопреосвященство говорит мне: "Пепино! Возьми
шапку..." А у меня уже была в руках скуфья... Значит, обе руки заняты".
И Лаво изображает, как молодой, горячий папский птенец закатывает
глаза, остановившись словно вкопанный перед уличной сиреной:
- "Cristo [Боже (итал.)], как она была хороша!.."
Среди смеха и восклицаний: "Прелестно!.. Ох уж этот Лаво!.. Ох уж этот
Лаво!.." - я обратился к г-же Анселен, сидевшей рядом со мною:
- Кто такой этот господин Лаво? Чем он занимается?