"Альфонс Доде. Бессмертный" - читать интересную книгу автора

(*12): драматург Данжу, Русс, Буассье, Дюма, де Бретиньи, барон Юшенар -
из Академии надписей и изящной словесности, князь д'Атис - из Академии
моральных и политических наук. Сейчас возникает четвертый салон - салон
г-жи Эвиза, круглолицей еврейки с продолговатыми прищуренными глазами; она
флиртует со всей Французской академией, носит ее цвета, зеленые вышивки на
весеннем жакете, и маленькую шапочку с крылышками Меркурия. Но флиртует
она просто до неприличия... Я слышал, как она говорила Данжу, приглашая
его к себе:
- О доме госпожи Анселен можно сказать: здесь обедают. О моем - здесь
любят.
- Мне требуется и то и другое... И постель и пища, - холодно ответил
Данжу.
Я думаю, что это отъявленный циник, хотя у него бесстрастное, суровое
лицо и густая черная шевелюра - точь-в-точь итальянский пастух.
Госпожа Эвиза очень красноречива; у нее огромная эрудиция. Она
цитировала старому барону Юшенару целые фразы из его "Пещерных людей" и
спорила о Шелли с молоденьким критиком, сдержанным и торжественно
молчаливым, в высоченном воротничке, подпиравшем его остроконечный
подбородок.
Во времена моей молодости всегда начинали со стихов, даже те, что
впоследствии подвизались в прозе или занимались делами или адвокатурой.
Теперь начинают с критики, и преимущественно со статьи, посвященной Шелли.
Г-жа Астье представила меня этому юнцу, с мнением которого считаются в
литературном мире. Мои усы и загорелая физиономия скромного хлебопашца,
очевидно, не пришлись ему по вкусу: мы обменялись с ним всего несколькими
словами, и я стал наблюдать за комедией, разыгрываемой кандидатами в
академики и их женами и родственниками, которые явились сюда, чтобы о себе
напомнить, чтобы нащупать почву, ибо Рипо-Бабен уже совсем одряхлел, а
Луазильон протянет недолго, - значит, в перспективе два кресла, и вокруг
них уже скрещиваются злобные взгляды и ядовитые слова.
Дальзон, твой любимый романист, тоже был там: хорошее, открытое, умное
лицо, такое же, как и его талант. Но до чего неприятно было бы тебе
видеть, как он унижался и юлил перед таким ничтожеством, как Бретиньи, не
сделавшим ничего путного за всю свою жизнь и занимающим в Академии место,
специально отведенное для великосветского человека, место "нищего" за
ужином в крещенский сочельник где-нибудь в провинции! Дальзон лебезил не
только перед Бретиньи, но и перед каждым появлявшимся у г-жи Астье
академиком, внимал анекдотам старого Рею и неизменно отзывался на остроты
Данжу подленьким смехом школьника, который Ведрин еще в коллеже Людовика
XIV называл "подлизыванием к учителю". А все для того, чтобы вместо
двенадцати голосов, полученных им в прошлом году, добиться необходимого
большинства.
Старый Жан Рею ненадолго заглянул к своей внучке; он изумительно бодр,
держится прямо, затянут в длинный сюртук; его маленькое лицо сморщено, как
печеное яблоко, а короткая пушистая бородка напоминает мох на старом
камне. У него живые глаза, поразительная память, только он глух, и это его
очень печалит и вынуждает ограничиваться монологами из личных, весьма
интересных воспоминаний. Сегодня он рассказывал нам об императрице
Жозефине в интимной обстановке ее дворца Мальмезон и называл ее
"землячкой", так как оба они креолы, уроженцы Мартиники. Он изображал ее