"Альфонс Доде. Бессмертный" - читать интересную книгу автора

желтым томиком, спрятанным в складках накидки... Горе нам!.. Как мы ни
стараемся поставить себя вне толпы, возвыситься над нею, все же пишем мы
только для нее. Разлученный с людьми, оставаясь на своем острове, утратив
надежду увидеть когда-либо парус на необозримом горизонте, стал бы
Робинзон, - будь он даже гениальным поэтом, - писать стихи? Долго я об
этом размышлял, шагая по Елисейским полям, затерянный так же, как и моя
книга, в этом огромном, ко всему равнодушном людском потоке.
Я возвращался к обеду в гостиницу в весьма мрачном настроении, о чем ты
сама можешь догадаться, и вдруг на набережной Орсе у заросших зеленью
развалин Счетной палаты (*10) столкнулся с рассеянным, загородившим мне
дорогу верзилой. "Фрейде!" - "Ведрин!" Ты, наверное, помнишь моего
приятеля, скульптора Ведрина, который в дни, когда он работал в Муссо,
приезжал как-то к нам в Кло-Жалланж со своей молоденькой очаровательной
женой. Он не изменился, только виски его слегка поседели. Ведрин держал за
руку прелестного мальчугана с лихорадочно блестевшими глазами, так
пленившего тебя, и шествовал медленно, выразительно жестикулируя, высоко
подняв голову, словно он парил в недосягаемых высотах, совершая прогулку
по Елисейским полям, а за ним, несколько поодаль, следовала г-жа Ведрин,
толкая перед собою колясочку, в которой весело смеялась девчурка,
родившаяся после их поездки в Турень.
- Итого у нее трое на руках, включая меня, - сказал Ведрин, указывая на
жену.
И это была сущая правда. В ее взгляде, покоившемся на муже, сквозила
тихая, нежная материнская любовь фламандской мадонны, охваченной восторгом
перед своим сыном, своим божеством. Долго беседовали мы, прислонившись к
парапету набережной. Мне стало легче на душе, когда я встретился с этими
славными людьми. Вот кто равнодушен к успеху, к суждениям публики и
академическим премиям! Ведрин в родстве с Луазильоном, с бароном Юшенаром,
и стоило ему только захотеть, стоило разбавить водой свое слишком крепкое
вино, и он получил бы заказы, премию, выдаваемую раз в два года, не
сегодня-завтра был бы академиком. Но ничто не манит его, даже слава.
- Славу, - сказал он мне, - я вкушал уже несколько раз и знаю ей
цену... Скажи: случалось ли тебе, куря сигару, взять ее в рот не тем
концом? Вот такова и слава. Сигара хороша, но во рту ее горящий кончик и
пепел...
- Однако, Ведрин, если ты работаешь не ради славы, не ради денег...
- А!..
- Да, я знаю, с каким благородным пренебрежением ты к этому
относишься... Но для чего же в таком случае тратить столько сил?
- Для самого себя, для собственного наслаждения, чтобы выразить свои
мысли, из потребности творить.
Не подлежит сомнению, что этот человек и на необитаемом острове
продолжал бы свой труд. Это истинный художник, беспокойный, ищущий новые
формы и во время передышки в работе стремящийся создать из других
материалов, иными способами нечто могущее удовлетворить его влечение к
неизведанному. Он занимался керамикой, эмалями, его чудесные мозаики
украшают кордегардию в Муссо. Завершив один труд, преодолев препятствия,
он берется за другой; сейчас он мечтает заняться живописью. Как только его
паладин - огромная бронзовая статуя для гробницы де Розена - будет
закончен, он предполагает "приняться за масло", как он говорит. Его жена,