"Софрон Петрович Данилов. Огонь (1979)" - читать интересную книгу автора

полыхала осенним буйством красок с того злого дня, как Нартахов впервые
издал этот крик? Не одна жестокая беда могла бы заглохнуть под снегами,
напластованными сорока зимами, исчезнуть под опавшей листвой и хвоей сорока
осеней. А боль той утраты не глохнет, не утихает, всё так же саднит сердце
и плачет душа. Порою кажется, что с годами боль эта не глохнет, а
усиливается. И почему так с ним происходит?! Ведь ему приходилось встречать
людей, которые, похоронив близкого им человека, продолжали жить как ни в
чём не бывало, не было на их лицах даже малой тени скорби. Но тут же
Нартахов всегда успокаивал себя: настоящая боль сидит в человеке глубоко,
сторонний не может её разглядеть, да и не любят крепкие душой люди
выставлять свою боль напоказ.
Николай Фомич Ерёмин... Нартахов стал называть своего бывшего
командира так лишь после того, как его не стало. Прежде он был товарищем
лейтенантом или лейтенантом Ерёминым - это когда при посторонних, при своих
он становился Колей, а в самые душевные минуты для Олеся - Миколой, а для
Семёна Нартахова - Никусом.
В танкисты Нартахов попал не сразу, да и то по воле случая. Вначале
была пехота, были бои, было ранение, был госпиталь. А из госпиталя попал
прямиком в танковую школу, куда направляли более-менее грамотную и здоровую
молодёжь. Если с первым - грамотностью - у Нартахова было в полном порядке,
то со вторым дело обстояло не так хорошо. С самого детства он рос хилым, и,
казалось, ни одна хворь не миновала его. Его то долго трепала малярия, то
наваливалась желтуха, а едва отбившись от этих болезней, прихватывал то
воспаление лёгких, то корь, то ангину. Простуда, насморк, кашель... Только
когда Семён подрос и приехал в город учиться в Пушном техникуме, он
перестал болеть, немного окреп, но так и не стал богатырём: вырос
узкоплечим, худосочным, в руках и ногах не было молодой силы. Девичьи глаза
чаще всего смотрели мимо него. Нартахов стеснялся своего роста, своего
бледного лица, и ему казалось, что именно белизна лица выдаёт его
болезненность. Ведь недаром сверстники - и он знал это - называли его за
глаза доходягой.
В армии Нартахов закалился, но всё равно вызывал недовольство
командиров за то, что недостаточно ловок, за то, что не умеет быстро
бегать, за то, что не так силён, как требовала того тяжёлая работа на
войне.
Но тем не менее Нартахова взяли в танковую школу. И, получив
направление в часть, Семён по привычке обеспокоился тем, как примут будущие
сослуживцы и командиры вот такого невзрачного механика-водителя.
Хоть и не было в глазах командира танка лейтенанта Ерёмина большой
радости при виде своего нового водителя, но Нартахов не увидел и
недовольства или пренебрежения, которым так часто встречали его. Если
оглянуться назад, то сейчас, сорок лет спустя, можно сказать, что встретили
его - и командир, и остальные члены экипажа - так, как встречают человека
одной с тобой судьбы, одних забот и трудов. Нартахов быстро забыл о своих
опасениях стать объектом командирского недовольства и даже сам себе уже не
казался таким хилым и слабым. Да его, пожалуй, теперь и нельзя было назвать
слабым: там, где не хватало силы, выручали выносливость и многотерпение
северянина.
Очень быстро в экипаже оценили старательность молодого водителя, а
потом, когда экипаж побывал в бою, пришло и душевное понимание, и Нартахов