"Юлий Даниэль(Николай Аржак). Искупление (рассказ)" - читать интересную книгу автора

- Вот как? А я и не знал.
- Да? А ведь у нас было много общих знакомых, - сказал Чернов.
- Дело в том, что, примерно, тогда же я уехал из Москвы, по назначению, в
Воронеж. Я там в художественной школе преподавал...
- Вы, я вижу, уже подружились? - к нам подошла Нина, хозяйка дома.
- А мы старые друзья, - опять усмехнулся Феликс.
- Вот и чудно, вот и хорошо! Но послушайте, нельзя так уединяться. Идемте,
идемте, сейчас Миша опять будет петь.
Но в другой комнате не пели. Там царил Игольников. Он стоял как монумент,
и, расставив ноги и заложив руки в карманы, сокрушал авторитеты. Бог мой,
кому здесь только не доставалось! Он громил ученых за вмешательство в
политику, писателей - за то, что они не вмешиваются, государственных
деятелей, кинематографистов, кибернетиков и скульпторов.
- Как слепые! - шумел он. - Как слепые, прут куда-то в сторону. Ну стоит
ли писать, рисовать, лепить о том, что люди делают?! Надо о том, что они
могут сделать! Что они могли сделать, да не сделали! О чувстве вины за
бездействие. Я утверждаю - произнес он с расстановкой, - я утверждаю, что
это чувство - ощущение вины - живет сейчас в каждом интеллигенте. Вины за
несодеянное!
- Не понимаю, - сказал я. - А если человек - я, предположим, - ни в чем не
виноват? Почему я должен терзаться?
- Вы действительно ничего не понимаете, Витя. - Во-первых, я категорически
заявляю, что каждый человек хоть раз в жизни причинил вред другому: и вы,
и он, и я. Во-вторых, - и это самое главное - вы виноваты в том, чего не
сделали. А что, разве вас не преследуют призраки несовершенного? Разве вам
не мерещатся по ночам эмбрионы поступков, жертвы абортов - начинания,
которым вы сделали искусственный выкидыш?
- Фу, - сказала Нина.
- Не фыркайте, Ниночка. Я не буду говорить о том, что я мог бы сделать
всерьез. Действительно важное и нужное, для многих людей. Да, не стоит -
это было бы напыщено. Вот взять, казалось бы, пустяки: я не могу простить
себе, что в свое время не написал, не пришел к таким людям, как Пастернак
или Зощенко. Да-да, я понимаю, вас, снобов, шокирует это сопоставление.
Дело не в этом. Никогда, вы понимаете, ни-ко-гда я уже не смогу сказать
им, как я им благодарен, как счастлив, что я их современник. Или другое: я
не написал ни одного письма своему другу, когда посадили его родителей. И
не от трусости, нет! Просто я не люблю писать письма, не люблю
эпистолярного жанра. И я, скотина, не сделал исключения для него. А ведь
тогда одно мое письмо было важнее, чем всё наше общение потом... Эх, да
мало ли!
- Владимир Семенович, а как всё это с вашим писательством согласуется?
- Как согласуется? Никак не согласуется! Ни хрена не согласуется... Дамы,
простите. В том-то и штука, что в работе - разумеется, в той работе, за
которую гонорары платят - так вот, в этой работе у меня принцип один есть.
Нет, братцы, я не продался - я смирился. Не знаю, правда, что хуже...
- Какой принцип? - спросил Феликс.
- Что? Ах, да, принцип. "Не вреди". Это медицинская заповедь - "не вреди".
Заповедь хорошая, заповедь чудесная, римских врачей заповедь; но, дорогие
мои, с римских-то времен медицина куда шагнула, а? Хирургия, рентген,
антибиотики! Мать честная! А я литератор, к временам Цинцината, блаженного