"Юлий Даниэль(Николай Аржак). Искупление (рассказ)" - читать интересную книгу автора

сунули к связистам, и я тащил по дороге всё их связистское снаряжение.
Каждая катушка весила по восемь килограмм, их было две - шестнадцать;
стационарный аппарат - килограмма четыре, полевой, чтобы бегать на линию,
- около полутора, автомат - четыре с половиной, да еще запасной диск,
котелок, кусачки, всякая мелочь... Всего набиралось пуда два. Если бы всё
это было в одном месте, компактно, тогда бы еще ничего, а то
перекрещивающиеся ремни давили на грудь, прижимали к шее жесткий и мокрый
воротник шинели. И грязь. Тугая, как резина, хищная, как болото, она
хватала за ноги, разувала. Иногда я сбивался с танковой колеи. Я уже не
радовался тому, что немцам еще хуже. Я яростно выдирал ноги из этой
гнусной квашни, цепляясь за измызганные и покалеченные прутья придорожного
кустарника. Выбравшись на сухое местечко, я садился и, стараясь не
торопиться, счищал щепкой, а то и пальцами, грязь с ботинок и обмоток. При
этом ругался - устало и механически. И только потом, когда усталость чуть
отпускала меня, - по-настоящему она никогда не исчезала, она была всегда,
и война была прежде всего усталостью, - только немного погодя я начинал
смотреть на всё, что меня окружало, так, как смотрел до войны, видел
бурую, разбухшую пористой грязью дорогу, детали: прямоугольники грязи,
отлетевшие от гусениц, керосиново-глянцевые в тех местах, где они
соприкоснулись с металлом, бледное пятно потерянной пилотки, походная
кухня с сорванной крышкой, налитая вровень с краями мутной дождевой водой,
и неожиданно яркий, радостный колер трофейного кабеля - красные и желтые
нитки, протянутые метрах в десяти от дороги. Из такого кабеля деревенские
девчата делали "намысто" - бусы. Если посидеть подольше, вглядеться
пристальней, всё это обретало особую точность, каждый предмет как бы сам
собой приближался к глазам, громко заявляя о своем цвете, о форме, о самом
главном в себе. Но долго сидеть было нельзя... На одном из таких привалов
я заметил, что в стороне, метра за три от дороги, валяется альбом -
большой, красивый, с обтянутой целлофаном крышкой. Я смотрел на него и
колебался. Чтобы взять его, надо было сделать несколько шагов в сторону, в
топкое месиво. А вдруг в нем есть чистые листы? Я пересилил себя и пошел
за альбомом. Я поднял его и сразу же заглянул в конец - чистых листов не
было. Последняя страница была перечеркнута трехбуквенным ругательством.
"Братья-славяне, - усмехнулся я. - Резолюцию наложили". Надпись была
сделана химическим карандашом, должно быть, огрызком - бумага была
поцарапана. Сначала я хотел бросить находку, а потом всё-таки сунул альбом
под ремень и побрел дальше.
Вечером, на ночлеге, я раскрыл альбом и придвинул его к светильнику,
сделанному из гильзы.
Я увидел немецких мотоциклистов, мчащихся в ночь по залитой водой дороге,
фары прорывались сквозь дождь; я увидел картину атаки: солдаты бежали
вперед, выставив автоматы, а под землей в обратном направлении ползли
мертвецы; Иисус в мундире с нашивками фельдфебеля нес крест на Голгофу,
изрезанную траншеями; дальше был портрет человека с измученным ртом, со
шрамом на лбу, внизу было написано по-немецки: "Я еще жив. 1943, февраль";
на следующей странице - человек с тем же лицом, он стоял у стены, его
расстреливали, внизу надпись "Расстрел дезертира"; рисунок повторялся,
только на этот раз художника расстреливали не немцы, а наши, он же лежал,
как младенец, на руках Богоматери, а она стояла на коленях перед офицером:
опять автопортрет: художник гладит оторванную женскую руку с обручальным