"Сальвадор Дали. Тайная жизнь" - читать интересную книгу автора

от этого истинное эротическое наслаждение. И приволок в прачечную всю
подшивку "Art Jouns", которую подарил мне отец, даже не подозревая, что она
так сильно повлияет на мою судьбу. Я как свои пять пальцев знал все
иллюстрации из Истории Искусств с малых лет. Особенно мне нравились "ню".
"Золотой век" и "Источник" Энгра казались мне лучшими картинами в мире. Чтобы
закончить рассказ о том, как я обитал в прачечной перед стиральной доской,
добавлю: бесспорно, первые щепотки соли и перца моей своеобычности родились
именно в лохани. Пока мне смутно представлялось, что я готов сыграть гения. О
Сальвадор Дали, ныне тебе известно все! Если ты играешь в гения, ты им
становишься!
Когда гости, друзья дома, спрашивали:
- А как дела у Сальвадора? - мои родители не затруднялись с ответом:
- Сальвадор на крыше. Он говорит, что сделал мастерскую в старой
прачечной, и целыми часами играет там, наверху, совершенно один.
"Наверху"! Вот прекрасное слово! Вся моя жизнь была определена этими
противоположностями: верх-низ. С детства я безнадежно стремился быть наверху.
И вот я там. Ныне, когда я достиг вершины, я умру, оставаясь на ней.
Какая волшебная сила уводила меня из родительской кухни, заставляла
одержимо взбираться под самую крышу и закрываться на ключ в своей каморке?
Здесь мое одиночество чувствовало себя неуязвимым. С высоты (а отцовский дом
был из самых высоких в Фигерасе) я оглядывал город, открывавшийся мне до
самого залива Росас. Я видел, как выходили из коллежа сестер Францисканок
девочки, которых я ужасно стеснялся, встречая на улице. А на этом насесте я
ничуть их не конфузился. Порой, однако, когда ко мне доносились их счастливые
крики, я жалел, что не бегаю по улицам и вечерами не играю с мальчиками и
девочками. Этот гомон надрывал мне сердце. Домой? Нет! Нет! Ни за что! Я,
Сальвадор, должен оставаться в лохани, сурово оградив от себя несбыточных и
каверзных мечтаний. И все же как я уже стар! Чтобы уверить себя в этом, я
туго нахлобучиваю корону с белым париком, так что становится больно лбу: но
не могу же я допустить, чтобы размер головы соответствовал моему возрасту! В
сумерках я выходил на террасу. Был час, когда вслед за плавно скользящими
ласточками нерешительно пускались в полет летучие мыши. Корона так сжимала
голову, что виски давила дикая боль. И все же я терпел, как ни хотелось снять
ее. Ходил тудасюда, твердя: "Еще чуть-чуть, еще немного...", пытаясь при этом
обдумывать какую-то возвышенную мысль. В минуты такого ожесточенного
страдания я произносил пламенные и грандиозные речи, испытывая пылкую и
фанатичную нежность к собственному гению. (Впоследствии я понял, почему,
готовясь к своим лекциям, сажусь неудобно, до сильной боли подогнув ногу, и
чем больше болит, тем более я красноречив. Физическое страдание (хоть зубная
боль) усиливает и укрепляет во мне ораторские наклонности.)
Мои речи, как заведенные, следовали одна за другой, и чаще всего слова не
имели ничего общего с течением моих мыслей, которые, мне казалось, достигают
высшего величия. Каждый миг я будто открывал загадку, происхождение и судьбу
каждого предмета. Загорались фонари в городе и звезды на небе. Каждая новая
звезда рождала отзвук в селении. Ритмичное кряканье диких уток и кваканье ля-
гушек волновали мои чувства, к боязни темноты примешивались самые приятные
ощущения. Внезапно появлялась луна - и доводила меня до приступа восторга и
волнения, мания величия достигала вершины эгоцентризма, и я уже видел себя
среди самых недосягаемых звезд. Моя самовлюбленность достигала космических
вершин, пока интеллигентская слеза не стекала по моей щеке, разрядив душевное