"Сальвадор Дали. Тайная жизнь" - читать интересную книгу автора

шие при малейшем ветерке. Однажды мне показалось, что некоторые из листьев
шевелятся, когда другие неподвижны. Каково же было мое удивление, когда я за-
метил, что они перемещаются! Я взял один листок и осмотрел его. Оказалось,
что это насекомое, которое по виду ничем не отличалось от листа, если бы не
крохотные, почти не заметные лапки. Это открытие изумило меня. Мне казалось,
что я раскрыл один из важнейших секретов природы. Мимикрия помогла кристалли-
зации паранойальных изображений, которые призрачно населяют большинство моих
нынешних картин.
Окрыленный успехом, я стал мистифицировать окружающих. Объявил, что благо-
даря магическому дару мне удастся оживить неживое. На самом-то деле я брал
листок, под ним прятал лист-насекомое. Потом камнем, который играл роль
волшебной палочки, я сильно ударял по столу, чтобы "оживить" лист. Все
думали, что лист шевельнулся от удара. Тогда я ударял слабее, а потом
отбрасывал камень. Все зрители вскрикивали от изумления и восторга: лист
продолжал двигаться. Много раз я повторял свой опыт, особенно перед рыбаками.
Все знали растение - никто никогда не замечал насекомых.
Позднее, в начале войны 1914 года, увидев на горизонте Кадакеса замаскиро-
ванный корабль, я записал в дневнике: "Сегодня, когда я увидел печальные
замаскированные суда, у меня появилось объяснение моего "моррос де кон" (так
я назвал свое насекомое). Но от кого, от чего защищалось мое насекомое,
прячась и маскируясь?"
В детстве маскарад был сильнейшим из моих увлечений. Одним из лучшим сюрп-
ризов, который я когда-либо получал, был уже упомянутый королевский костюм,
подаренный моими дядьями из Барселоны. Как-то вечером я смотрюсь в зеркало,
наряженный в белый парик и корону, подбитая горностаем мантия наброшена на
плечи, а под ней я в чем мать родила. Признаки пола я прячу, зажав их между
ляжками, чтобы походить на девушку. Меня уже восхищали три вещи: слабость,
старость и роскошь.
Но над этими тремя понятиями, к которым стремилось мое существо, царила
настоятельная потребность одиночества, доведенная до крайности соседством с
другим чувством, которое как бы обрамляло первое: чувство "высоты", высокоме-
рия. Мама всегда спрашивала меня: "Что ты хочешь, сердце мое? Чего ты
желаешь?" Я знал, чего хочу: чтобы мне отдали прачечную под крышей нашего
дома. И мне отдали ее, позволив обставить мастерскую по своему вкусу. Из двух
прачечных одна, заброшенная, служила кладовой. Прислуга очистила ее от
всякого барахла, что в ней громоздилось, и я завладел ею уже на следующий
день. Она была такой тесной, что цементная лохань занимала ее почти целиком.
Такие пропорции, как я уже говорил, оживляли во мне внутриутробные радости.
Внутри цементной лохани я поставил стул, на него, вместо рабочего стола,
горизонтально положил доску. Когда было очень жарко, я раздевался и открывал
кран, наполняя лохань до пояса. Вода шла из резервуара по соседству, и всегда
была теплой от солнца. В узком пространстве между лоханью и стеной теснились
самые странные предметы. Стены я увешал картинами, которые рисовал на крышках
шляпных коробок, похищенных в ателье моей тетушки Каталины. Усевшись в
лохани, я нарисовал две картины: одна изображала Иосифа, встречающего
братьев, другая, немного подражательная, была невеяна "Илиадой": Троянская
Елена смотрит вдаль. Последнюю я сопроводил названием собственного
изобретения: "И спящее сердце Елены наполнилось воспоминаниями..." На втором
плане виднелась башня, на которой был различим некто маленький: конечно, это
был я сам. Еще я вылепил из гончарной глины копию Венеры Милосской, получив