"Сальвадор Дали. Дневник гения" - читать интересную книгу автора

зеркалах прустовского Парижа тех дней, пребывая в состоянии глубокой
депрессии и постоянно твердя: "Я выгляжу, как сама смерть", пока, на исходе
сил, не объявлял своим близким: "Я бы лучше умер, чем жить, как сегодня".
Его отправляли в санаторий, где приводили в чувство, и через несколько
месяцев после усиленного лечения Рене возрождался. И когда мы встречали его
в Париже, жизнь била в нем ключом, он был одет, как жиголо высшего класса,
сверкающий, с вьющейся шевелюрой, уже страдающий от избытка оптимизма,
выплеснувшегося в революционных деяниях. А затем медленно, но неотвратимо
он опять начинал курить, опять истязать себя, свертываясь и увядая словно
папортник, уже не способный жить дальше.

Самый гармоничный период эйфории "неумирания" ("decrevelage") Рене провел в
Порт Льигате - в месте, достойном Гомера, где обитали лишь Гала и я. Это
были лучшие месяцы в его жизни, как он сам писал себе в письмах. Эти
передышки продлевали ее ровно на столько, сколько времени он оставался у
нас. Сильное впечатление производил на него мой аскетизм, и, следуя моему
примеру, в Порт Льигате он вел отшельнический образ жизни. Он вставал до
восхода солнца, раньше меня, и проводил целые дни в оливковой роще,
совершенно обнаженный, взгляд его был обращен к небесам, самым бездонным и
лазурным на всем Средиземном море, - самом близком к краю меридиана здесь в
Испании - стране, самой близкой к смерти. Он любил меня больше всех, но еще
больше он был привязан к Гала, которую, как и я, называл оливком, твердя,
что если бы он не обрел ее - Гала, то его жизнь кончилась бы трагически.
Именно в Порт Льигате Рене написал "Les piedes dans le plat" ("Следы на
доске"), "Клавесин Дидро" и "Дали и антиобскурантизм". Недавно Гала,
вспомнив его и сравнив с кем-то из наших молодых современников, воскликнула
с тоской: "Они никогда не будут такими, как он!"

Так, много лет назад на свет родилось нечто под названием А.Е.А.Р. У
Кревеля появился настораживающе нездоровый взгляд. Ему казалось, что у него
никогда в жизни не будет ничего лучше, чем Конгресс революционных писателей
и художников, для удовлетворения всех его чувственных и прочих
изнурительных устремлений, его идеологических терзаний и противоречий. Как
сюрреалист, он искренне верил, что не пойдя ни на какие уступки, мы с
коммунистами потерпим поражение. Но задолго до открытия Конгресса вокруг
нас начались подлые интриги, нацеленные на незамедлительную ликвидацию
идеологической платформы, на которую опиралась наша группа. Кревель метался
между коммунистами и сюрреалистами, между мучительными сомнениями и
отчаянными попытками примирения, постоянно умирая и возрождаясь. Каждое
утро приносило разочарование и надежду. Но самый тяжелый кризис был связан
с окончательным разрывом с Бретоном. Кревель пришел рассказать мне об этом
весь в слезах. Он не получил у меня поддержки в отношении коммунистов.
Следуя обычной своей тактике, я занялся выявлением во всех этих ситуациях
всех неразрешимых противоречий, дабы из всего этого нагромождения
случайностей извлечь их иррациональную сущность. Как раз в это время моя
навязчивая идея "Вильгельм Телль - фортепиано - Ленин" уступала место
другой - "великому съедобному параноику" (я имею в виду Адольфа Гитлера).
На рыдания Кревеля я ответил, что из деятельности Конгресса А.Е.А.Р. можно
сделать лишь один практический вывод - покончить с ним, усвоив движение,
представленное в лице и пухлом заде Гитлера, наделенного притягательным