"Роальд Даль. Вильям и Мэри" - читать интересную книгу автора

забот, страхов, боли, голода или жажды. Даже желаний, и то никаких. Лишь
твои воспоминания и мысли. А если бы еще получилось, что оставшийся глаз
функционирует, тогда бы ты мог и книги читать. По-моему, очень
соблазнительно.
-Еще бы!
-Право же, Вильям, это так. И особенно для доктора философии. Это было
бы потрясающе. Ты смог бы размышлять о судьбах мира с той
беспристрастностью и ясностью, которых до тебя еще никто никогда не
добивался. А потом кто знает, ведь может произойти все что угодно! Тебя
могли бы посетить великие мысли и решения, великие идеи, которые могли
кардинально изменить наш образ жизни! Попытайся себе представить, если
можешь, ту степень сосредоточенности мысли, какой тебе удалось бы достичь!
-И то разочарование, - сказал я.
-Чепуха. Никакого разочарования и быть не может. Без желания
разочарования не бывает, а у тебя никаких желаний и в помине не было бы. Во
всяком случае, физических желаний.
-Но я бы явно был в состоянии вспомнить свою прежнюю жизнь на свете, и
у меня могло бы возникнуть желание вернуться к ней.
-Что, в эту неразбериху? Из твоей уютной чаши обратно в этот
сумасшедший дом?
-Ответь еще на один вопрос, - сказал я. - Как долго, ты полагаешь,
тебе удалось бы поддерживать его в живом состоянии?
-Мозг? Кто знает! Возможно, в течении многих лет. Условия были бы
идеальными. Большинство факторов, вызывающих изнашивание, отсутствовало бы
благодаря искусственному сердцу. Кровяное давление оставалось бы неизменным
все время, что в реальной жизни является невозможным условием. Температура
тоже была бы постоянной. Химический состав крови был бы почти безупречным.
В ней не было бы никаких примесей, никаких вирусов, бактерий - ничего.
Конечно, гадать глупо, но я считаю, что мозг мог бы жить двести-триста лет
в подобных условиях. Ну пока, - сказал он. - Я забегу к тебе завтра.
Он быстро вышел, оставив меня в довольно сильном смятении.
Моей первой реакцией сразу после его ухода было отвращение к этой его
затее. В самом замысле превратить меня, сохранив все мои умственные
способности, в скользкий комочек, плавающий в резервуаре с водой, было
что-то отталкивающее. Это было чудовищно, неприлично, порочно. Еще меня
беспокоило ощущение беспомощности, которое мне суждено было испытать, как
только Лэнди поместит меня в чашу. После этого обратного пути уже не было
бы, нельзя было бы никак ни протестовать, ни объясняться. Я был бы обречен
терпеть столько, сколько им удалось бы поддерживать во мне жизнь.
А что, если, например, я не смог бы этого выдержать? Что, если бы это
оказалось жутко болезненным? А если бы я впал в истерику?
Нет ног, чтобы убежать. Нет голоса, чтобы крикнуть. Ничего нет. Мне
просто пришлось бы скрывать под улыбкой свои переживания в течение двух
последующих столетий.
Да и рта, чтобы улыбаться, тоже нет.
Тут меня внезапно осенила любопытная мысль, вот какая: разве не бывает
так, что человек, которому ампутировали ногу, страдает от боли, как если бы
его нога все еще была при нем? Разве он не жалуется сиделке, что у него
жуткий зуд в пальцах, которых уже нет, и т.д. и т.п.? Я, кажется, что-то
слышал об этом, и совсем недавно.