"Роальд Даль. Скачущий Фоксли" - читать интересную книгу автора

меня оккупировал этот человек, к тому же незнакомец, который принялся
сморкаться, шелестеть страницами "Дейли мейл", да еще закурил свою
отвратительную трубку.
Я опустил "Тайме" и вгляделся в его лицо. Он, видимо, был того же
возраста, что и я, -- лет шестидесяти двух или трех, однако у него было одно
из тех неприятно красивых, загорелых, напомаженных лиц, которые нынче то и
дело видишь на рекламе мужских рубашек, -- это я охотник на львов, и игрок в
поло, и альпинист, побывавший на Эвересте, и исследователь тропических
джунглей, и яхтсмен одновременно; темные брови, стальные глаза, крепкие
белые зубы, сжимающие трубку. Лично я недоверчиво отношусь ко всем красивым
мужчинам. Сомнительные удовольствия будто сами находят их, и по миру они
идут, словно лично ответственны за свою привлекательную внешность. Я не
против, если красива женщина. Это другое. Но мужская красота, вы уж
простите меня, совершенно оскорбительна. Как бы там ни было, прямо напротив
меня сидел этот самый человек, а я глядел на него поверх "Тайме", и вдруг он
посмотрел на меня, и наши глаза встретились.
-- Вы не против того, что я курю трубку? -- спросил он, вынув ее изо
рта. Только это он и сказал. Но голос его произвел на меня неожиданное
действие. Мне даже показалось, будто я вздрогнул. Потом я как бы замер и по
меньшей мере с минуту пристально смотрел на него, прежде чем смог совладать
с собой и ответить.
-- Это ведь вагон для курящих, -- сказал я, -- поэтому поступайте как
угодно.
-- Просто я решил спросить.
И опять этот удивительно рассыпчатый, знакомый голос, проглатывающий
слова, а потом сыплющий ими, -- маленькие и жесткие, как зернышки, они точно
вылетали из крошечного пулеметика. Где я его слышал? И почему каждое
слово, казалось, отыскивало самое уязвимое место в закоулках моей памяти?
Боже мой, думал я. Да возьми же ты себя в руки. Что еще за чепуха лезет мне
в голову!
Незнакомец снова погрузился в чтение газеты. Я сделал вид, будто делаю
то же самое. Однако теперь я уже был совершенно выбит из колеи и никак не
мог сосредоточиться. Я то и дело бросал на него взгляды поверх газеты, так
и не развернув ее. У него было поистине несносное лицо, вульгарно, почти
похотливо красивое, а маслянистая кожа блестела попросту непристойно.
Однако приходилось ли мне все-таки когда-нибудь видеть это лицо или нет? Я
начал склоняться к тому, что уже видел ею, потому что теперь, глядя на него,
я начал ощущать какое-то беспокойство, которое не могу толком описать, --
оно каким-то образом было связано с болью, с применением силы, быть может,
даже со страхом, когда-то испытанным мною.
В продолжение поездки мы более не разговаривали, но вам нетрудно
вообразить, что мое спокойствие было нарушено. Весь день был испорчен, и не
раз кое-кто из моих товарищей по службе слышал от меня в тот день колкости,
особенно после обеда, когда ко всему добавилось еще и несварение желудка.
На следующее утро он снова стоял посередине платформы со своей
тростью, трубкой, шелковым шарфиком и тошнотворно красивым лицом. Я прошел
мимо него и приблизился к некоему мистеру Граммиту, биржевому маклеру,
который ездил со мной в город и обратно вот уже более двадцати восьми лет.
Не могу сказать, чтобы я с ним когда-нибудь прежде разговаривал -- на нашей
станции собираются обыкновенно люди сдержанные -- но в сложившейся