"Джозеф Максвелл Кутзее. Железный век " - читать интересную книгу автора

Кошки недовольны новыми жильцами. Стоит им высунуть нос из дома, как
собака, играя, кидается на них, и они раздраженно прячутся внутрь. Сегодня
они отказались есть. Я решила, что им не нравится еда из холодильника,
подлила в нее горячей воды и размешала вонючую кашицу (тюленье мясо?
китовое?). Но они все равно не стали есть и ходили вокруг миски, подергивая
кончиками хвостов. Я сказала: "Ешьте!" - и пододвинула им миску. Старшая
брюзгливо подняла лапку, давая понять, чтоб я ее не трогала. Тут мое
терпение лопнуло. "Идите вы к черту! - крикнула я, придя в ярость, и
швырнула в них вилкой. - Меня тошнит от вашего корма!" В моем голосе
прозвучало что-то новое, какая-то безумная нотка; услышав ее, я испытала
ликование. Хватит заботиться о людях, заботиться о кошках! "К черту!" -
крикнула я изо всей мочи. Они кинулись прочь, скребя когтями линолеум. Какое
мне до всего дела? Когда я в таком настроении, я способна, не задумываясь,
положить руку на доску и отрубить ее хлебным ножом. Что мне до этого тела,
предавшего меня? Я смотрю на свою руку и вижу просто инструмент, крюк,
годный лишь на то, чтобы подцеплять им другие вещи. А эти ноги, неуклюжие
отвратительные ходули, - зачем я их повсюду таскаю с собой? Зачем беру на
ночь в постель, складываю под одеялом, и руки тоже складываю, только ближе к
лицу, - чтобы лежать без сна среди всего этого хаоса? И живот; в котором все
что-то булькает, и сердце, которое бьется, бьется, - зачем? Какое они имеют
ко мне отношение?
Перед смертью нам становится тошно; так нужно, чтобы отлучить нас от
тела. Грудь, питавшая нас, иссякает, и ее молоко горчит. Мы отворачиваемся
от нее и не успокоимся, пока не обретем независимую жизнь. И все же та,
первая, земная жизнь, жизнь на теле земли - будет ли, может ли быть что-то
лучше нее? Вопреки всему мраку ярости и отчаянию я люблю ее и еще не готова
расстаться со своей любовью. Боль вернулась; я приняла две пилюли из тех,
что дал мне доктор Сифрет, и прилегла на диван. Проснулась я через несколько
часов одурманенная, окоченевшая. Кое-как поднялась в спальню и легла в
постель не раздеваясь.
Среди ночи я почувствовала, что в комнате кто-то есть. Это мог быть
только он, только его запах. Потом он исчез.
В коридоре скрипнула половица. Сейчас он в кабинете, подумала я; вот он
включает свет. Я пыталась вспомнить, лежат ли на столе какие-нибудь личные
бумаги, но в голове у меня все смешалось. Вот он изучает книги, полку за
полкой, думала я, пытаясь собраться с мыслями, и кипы старых журналов.
Рассматривает картинки на стене: Софи Шлиман в драгоценностях из гробницы
Агамемнона; Деметра из Британского музея. Вот он, стараясь не шуметь,
выдвигает ящики стола. Верхний набит письмами, счетами, отклеенными марками,
фотографиями - все это его не интересует. А в нижнем он находит коробку
из-под сигар, и в ней монеты - пенсы, драхмы, сантимы, шиллинги. Он
погружает в нее руку со скрюченными пальцами, вытаскивает две монеты по пять
песет, достаточно большие, чтобы принять их за рэнды, кладет в карман.
Отнюдь не ангел. Скорее насекомое. Когда дом погружается в темноту, они
вылезают из-за плинтусов в поисках объедков.
Я услышала, как он пытается открыть две запертые двери в дальнем конце
коридора. Только хлам, хотелось мне ему шепнуть, старый хлам и мертвое
прошлое; но тут мое сознание опять затуманилось.
Весь день пролежала в постели: нет сил, нет аппетита. Читала Толстого:
не ту знаменитую повесть, где герой умирает от рака, - ее я слишком хорошо