"Джозеф Максвелл Кутзее. Железный век " - читать интересную книгу автора

руки, долго сидела, изучая овальный портрет на обложке - тяжелый подбородок,
довольная улыбка, припухшие веки. Чистый дух, думала я, но до чего же нелепа
его оболочка! Где он теперь, этот дух? В звуках, которые унеслись в эфир,
выйдя из-под моих неумелых пальцев? В моем сердце, где все еще ликует
музыка? Проник ли он в сердце того человека в мешковатых брюках, который
подслушивает под окном? Связала ли нить звука хоть ненадолго наши сердца-
органы любви?
Зазвонил телефон: женщина из дома напротив хочет меня предупредить, что
заметила на моем участке бродягу. "Это не бродяга, - сказала я. - Это
человек, который у меня работает".
Я не собираюсь больше подходить к телефону. Не хочу ни с кем говорить,
кроме тебя и толстого человека на портрете, толстого человека на небесах, а
ни один из вас не позвонит. Небеса. Я представляю их как вестибюль гостиницы
с высокими потолками, где из репродуктора тихонько льется "Искусство фуги".
Там можно сидеть в глубоком кресле, обитом кожей; там нет боли. Вестибюль,
полный старых людей, которые дремлют, слушая музыку, а их души выходят и
возвращаются, как дыхание. Место, где не продохнуть от душ. Одетые? Я
полагаю, да; но с пустыми руками. Место, куда нельзя принести ничего, кроме
неких абстрактных одежд и воспоминаний внутри; воспоминаний, из которых вы
состоите. Место, где ничего не происходит. Железнодорожный вокзал после
отмены поездов. Слушать нескончаемую небесную музыку и ничего не ждать,
перебирая на досуге накопленные воспоминания.
Смогу ли я сидеть в кресле, слушая музыку и не беспокоясь о том, что в
этом доме темно и пусто, что кошки, голодные и злые, бродят по саду? Должно
быть, смогу, иначе - к чему небеса? И все же умирать, оставляя дом
необитаемым, - прости, что я тебе это говорю, - противоестественно. Для того
чтобы ум и сердце обрели покой, надо знать, кто придет за нами следом, чье
присутствие наполнит комнаты, которые мы когда-то считали своими.
Я вспоминаю заброшенные фермы, мимо которых проезжала в Кару и на
западном побережье. Их владельцы много лет назад переселились в города,
забив досками окна и заперев ворота. Теперь там хлопает на веревке белье, из
труб идет дым, дети играют во дворе и машут проезжающим машинам. Эта земля
отходит новым владельцам, наследники потихоньку заявляют о себе. Земля,
которую отнимали силой, использовали, грабили, опустошали, бросали, когда
она переставала быть плодородной. Быть может, и любили, совершая над ней
насилие, но любили лишь в расцвете юности, а значит, в конечном счете,
любили недостаточно.
После того как это произойдёт, вам разжимают пальцы, чтоб убедиться,
что вы ничего не унесли с собой. Камешек. Перышко. Горчичное зернышко под
ногтями. Это как уравнение, головоломное уравнение длиною в несколько
страниц: вычитание за вычитанием, деление за делением, пока голова не пойдет
кругом. Каждый день я принимаюсь за него вновь, а в глубине души живет
искорка надежды, что в одном-единственном случае, в моем случае, в него
вкралась ошибка. И каждый день я натыкаюсь на ту же пустую стену: смерть,
забвение. Доктор Сифрет в своем кабинете: "Надо смотреть в глаза правде".
Все равно что сказать: надо смотреть в стену. Только не ему - мне. Я думаю о
пленных, стоящих на краю рва, куда скатятся их тела. Они умоляют карателей,
плачут, острят, предлагают выкуп, предлагают все, что у них есть, даже
одежду со своего плеча. Солдаты смеются. Они знают, что все равно все
возьмут, в том числе и золотые коронки.