"Джозеф Максвелл Кутзее. Железный век " - читать интересную книгу автора

Нету другой правды, кроме внезапной боли, которая пронзает, когда по
оплошности представишь, как солнечный свет будет литься в окна пустого дома,
на пустую кровать, или Фолс-Бей под голубым небом, девственный, вечный, -
когда мир, в котором прошла моя жизнь, являет мне свое лицо, но уже без
меня. Мое существование день ото дня все больше похоже на то, как отводят
взгляд, съеживаются от страха. Смерть - единственная оставшаяся мне правда.
Смерть-то, о чем я не в силах думать. Каждую минуту, когда я думаю о чем-то
другом, я отгоняю мысль о смерти, отгоняю правду.
Я пытаюсь заснуть. Ни о чем не думаю; постепенно меня охватывает покой.
Я падаю, говорю я себе, падаю; благословен грядущий сон. И тут, на пороге
забвения, во мне что-то шевелится, что-то тянет меня назад, и это может быть
только страх. Я стряхиваю его. Я лежу в своей комнате на постели, со мной
все в порядке. На щеку мне садится муха. Чистит ножки. Начинает исследовать
меня. Она ползет через мой глаз, открытый глаз. Я хочу моргнуть. Хочу
смахнуть ее - и не могу. Глазом, который мой и не мой одновременно, я ее
изучаю. Она вылизывает себя, если это можно так назвать. Среди этих выпуклых
органов нет ни одного, напоминающего лицо. Но она здесь, на мне; она ползет
по мне, по существу из иного мира.
Или, например, два часа дня. Я лежу на диване или в постели, стараясь
меньше опираться на бедро, где боль сильнее всего. Передо мной встает
картина: Эстер Уильяме, ее пухленькая фигурка в ярких купальниках; вот она
беззаботно плывет на спине по небесно-голубой зыблющейся глади; она
улыбается и поет. Невидимые пальцы перебирают струны гитары; девичьи губы, с
изгибами, подчеркнутыми ярко-алой помадой, выговаривают слова. О чем они
поют? Закат... Прощание... Таити. Меня охватывает тоска по старому биоскопу
"Савой", билетам за шиллинг и четыре пенса в давно отмененной валюте, от
которой осталось лишь несколько фартингов, завалявшихся в ящике стола: с
одной стороны Георг Шестой, добрый король и заика, с другой - пара соловьев.
Соловьи. Я никогда не слышала песни соловья, и уже не услышу. Я принимаю
тоску, принимаю ностальгию, принимаю короля, плывущих девушек, принимаю все,
что может меня занять.
Или я встала и включила телевизор. По одному каналу футбол. По
другому - чернокожий человек, сложив руки на Библии, проповедует на языке,
которому я не знаю даже названия. Через эту дверь я впускаю мир, и это тот
мир, который до меня доходит. Словно смотришь в трубку.
Три года назад в доме побывали грабители (возможно, ты помнишь, я тебе
писала). Взяли то, что смогли унести, но прежде перевернули все ящики,
разрезали все матрасы, побили посуду, бутылки, разбросали по полу всю еду,
что была в кухне. "Зачем они это делают? - спросила я следователя. - Какой в
этом прок?" "Просто они такие, - ответил он. - Это животные".
После этого я поставила на все окна решетки. Мне делал их пухлый индус.
Закрепив решетки в раме винтами, он залил их клеем. "Чтобы было не
отвинтить", - пояснил он. А уходя сказал: "Ну, теперь вы в безопасности", и
похлопал меня по руке.
"Теперь вы в безопасности". Слова, которые мог бы сказать смотритель
зоопарка, запирая на ночь бескрылую и бесполезную птицу. Птицу додо:
последнюю из додо, старую, уже не кладущую яиц. "Теперь вы в безопасности".
В клетке, вокруг которой рыщут хищные звери. Додо трепещет в своем гнезде,
спит, приоткрыв один глаз, угрюмо приветствует рассвет. Но она в
безопасности, в клетке; решетки не подведут, не подведут провода: телефонный