"Джозеф Максвелл Кутзее. Железный век " - читать интересную книгу автора

Тарелка супа? Милосердие: милость сердца. Слово "милость" когда-то означало
"любовь". Принять любовь так же трудно, как подарить. Это требует такого же
усилия. Я хочу, чтобы вы это поняли. Я хочу, чтобы вы хоть что-нибудь
поняли, вместо того чтобы просто проваляться всю жизнь.
Ложь: "милость" никогда не означало "любовь". Проповедь моя зиждется на
ложной этимологии. Впрочем, он едва ли слышит то, что ему говорят. Быть
может, несмотря на пронзительный взгляд этих птичьих глаз, он гораздо больше
одурманен алкоголем, чем мне кажется. А может быть, ему в конечном счете
наплевать. Может быть, он уже за пределами милосердия. Так как жить в этой
стране все равно что жить на борту тонущего корабля, этакого старого
лайнера, капитан которого вечно пьян, команда мрачнее тучи, а спасательные
шлюпки текут, я всегда держу возле кровати коротковолновый приемник. Большую
часть дня приходится слушать одни слова; но после полуночи некоторые станции
позволяют себе музыку. Прошлой ночью откуда-то - из Хельсинки? с островов
Кука? - то затухая, то приближаясь, до меня донесся гимн всех народов,
небесная музыка, покинувшая нас много лет назад и пришедшая опять со звезд
преображенной, нежной, словно во свидетельство того, что все когда-то
отданное еще вернется. Замкнутая, похожая на яйцо, обнимающая нас вселенная.
Я лежала в темноте, слушая эту музыку звезд с сопровождающими ее
стуками и потрескиванием - словно сыпался метеоритный дождь, - и улыбалась,
ибо сердце мое преисполнилось благодарности за пришедшие ко мне издалека
добрые вести. Единственная граница, закрыть которую они не могут, думала я:
уводящая ввысь граница между Южно-Африканской Республикой и империей неба.
Куда мне вскоре предстоит отбыть. Куда не требуется въездной визы.
Все еще под воздействием музыки (кажется, это был Штокхаузен) я села за
пианино и стала играть некоторые старые вещи - прелюдии из "Хорошо
темперированного клавира", прелюдии Шопена, вальсы Брамса-по ветхим, в
желтых точках, сухим как пыль нотным альбомам. Я играла плохо, перевирая все
те же аккорды, что и пятьдесят лет назад, повторяя затверженные ошибки,
которые намертво въелись в пальцы и которые мне уже никогда не исправить.
(Кажется, археологи больше всего ценят те кости, что источены болезнью или
расщеплены стрелами: доисторические кости, несущие на себе отпечаток
истории.) Устав от сладости Брамса, я закрыла глаза и стала брать наугад
аккорды, в надежде, что пальцы сами найдут тот единственный, который я
признаю своим, - мы когда-то звали его последним аккордом, аккордом сердца.
(Я имею в виду то время, когда тебя еще не было; когда, проходя по улице
жарким воскресным днем, можно было услышать, как из гостиной какого-нибудь
дома доносятся слабо, но неотступно звуки перебираемых клавишей, - это
хозяйская дочь ищет желанное и неуловимое созвучие. Очаровательное, грустное
и таинственное время. Время невинности.) "Иерусалим, - запела я тихонько,
беря аккорды, которые слышала в последний раз сидя на коленях у бабушки. -
Не здесь ли возвели Иерусалим?"
Под конец я вернулась к Баху и стала повторять снова и снова первую
фугу из Первого тома. Звуку не хватало чистоты, мелодия была смазана, но
время от времени на несколько тактов являлась подлинная музыка, та, которая
не умирает, спокойная, уверенная в себе. Я играла для себя. Но в какой-то
момент - оттого ли, что скрипнула половица или тень скользнула по
занавеске, - я поняла, что он тоже слушает снаружи.
Поэтому я стала играть Баха для него, стараясь делать это как можно
лучше. Когда отзвучал последний такт, я закрыла ноты и, сложив на коленях