"Джозеф Максвелл Кутзее. В сердце страны" - читать интересную книгу автора

значит, я эмблема. Я незавершенная, я - существо с дыркой внутри, я что-то
означаю - не знаю, что именно, - я нема, я вглядываюсь через стекло в
темноту, которая завершена, которая живет сама по себе, с летучими мышами,
кустарником, хищниками, которая не видит меня, которая слепа, которая ничего
не означает, а просто существует. Если я нажму посильнее, стекло раздавится,
начнет капать кровь, сверчок прервет на минуту свою песню, а затем снова
запоет. Я живу внутри кожи внутри дома. Я не знаю, каким образом могла бы
освободиться и вырваться в мир. Не знаю, каким образом мир мог бы быть
привнесен в меня. Я - поток звука, выливающегося во вселенную, тысячи и
тысячи частиц - плачущих, стенающих, скрежещущих зубами.
24. Они потеют и напрягаются, дом на ферме скрипит в ночи. Наверное,
семя уже в ней, скоро она начнет расползаться и созревать, поджидая, когда
постучится ее маленькая розовая свинка. А вот если бы я родила ребенка -
если допустить, что меня может постичь такая катастрофа, - он был бы
худенький и бледный, непрерывно плакал бы от боли внутри, ковылял бы из
комнаты в комнату на рахитичных ножках, цепляясь за передник своей матери и
пряча лицо от незнакомцев. Но кто же сделает мне ребенка, кто способен не
превратиться в лед при виде моей костлявой фигуры на брачном ложе, шерсти,
доходящей до пупка, едко пахнущих подмышек, черных усов, внимательных,
настороженных глаз женщины, которая никогда не теряет самообладания? Сколько
нужно попыхтеть, прежде чем проникнуть в мой дом! Кто смог бы разбудить мои
спящие яйцеклетки? И кто же будет присутствовать при родах? Мой отец,
нахмуренный, с хлыстом? Темнокожие запуганные слуги, на коленях подносящие
связанного ягненка, первые фрукты, дикий мед и посмеивающиеся над чудом
непорочного зачатия? Из дырки он высовывает свое рыло - сын отца, Антихрист
пустыни, пришедший, чтобы вести свои танцующие орды в землю обетованную. Они
кружатся и бьют в барабаны, они потрясают топорами и вилами, они следуют за
ребенком, в то время как его мать на кухне колдует над огнем, или потрошит
петухов, или хихикает в своем окровавленном кресле. Разум, достаточно
безумный для отцеубийства и псевдо-матереубийства и кто знает для каких еще
злодеяний, несомненно, может вообразить эпилептического фюрера и марш банды
самонадеянных рабов в маленький городишко, где солнечный пожар зажигает
серебряные крыши и где их лениво перестреляют из окошек. Они лежат в пыли,
сыновья и дочери готтентотов, мухи ползают по их ранам, их увозят в телегах
и хоронят, сваливая трупы в общую яму. Мучаясь родовыми схватками под
тяжестью моего отца, я борюсь, чтобы дать жизнь миру, но, кажется, порождаю
только смерть.
25. При свете фонарика я вижу, как они спят блаженным сном
удовлетворенных - она на спине, ночная сорочка собралась складками на
бедрах; он - лицом вниз, левая рука в её руке. Я приношу не большой нож
мясника, как думала раньше, а топорик - оружие валькирий. Я погружаюсь в
тишину, как истинный любитель поэзии, дыша с ними в унисон.
26. Мой отец лежит на спине, обнаженный, пальцы его правой руки
переплетены с пальцами ее левой, челюсть отвисла, темные глаза закрыты,
скрыв весь свой огонь и молнии, из горла исходит влажный храп, а усталая
слепая рыба, причина всех моих бед, свисает у него в паху (хорошо бы ее
выдернули давным-давно со всеми ее корнями и луковицами!). Топор свистит у
меня над плечом. Самые разные люди делали это до меня - жены, сыновья,
любовники, наследники, соперники, - я не одна. Как шарик на веревочке, он
плывет вниз на конце моей руки, врезается в горло, находящееся подо мной, и