"Джозеф Максвелл Кутзее. В сердце страны" - читать интересную книгу автора

безжалостном наслаждении ею; ее смерть посеяла смятение и ужас, и
повивальная бабка металась по комнате, ломая руки и рекомендуя прибегнуть к
рвотному корню в качестве последнего средства.
84. По всей земле, должно быть, есть дети средних лет, поджидающие,
когда разожмутся руки родителей, сжимающие ключи. В тот день, когда я сложу
руки моего отца у него на груди и прикрою ему лицо простынёй, в тот день,
когда я завладею ключами, я отопру бюро и раскрою все его секреты, которые
он скрывал от меня: гроссбухи и банкноты, документы и завещания, фотографии
умершей женщины с надписью "С любовью", пачку писем, перевязанную красной
ленточкой. И в самом темном углу нижнего потайного ящика я открою былые
восторги покойного: листочки со стихами, сложенные втрое и вчетверо и
засунутые в конверт, сонеты к Надежде и Радости, признания в любви,
страстные клятвы и посвящения, послебрачные рапсодии, катрены "К моему
сыну" - и больше ничего, молчание: поток иссяк. В какой-то момент на пути от
юноши к мужчине - к мужу, к отцу, к хозяину - сердце, вероятно, обратилось в
камень. Уж не произошло ли это с появлением чахлой девочки? Не я ли убила в
нем жизнь, как он убивает жизнь во мне?
85. В нелепых розовых тапочках я стою в центре кухни. Мне в глаза бьет
яркий солнечный свет. Позади осталась тихая гавань-кровать в затемненной
комнате, а впереди - дела по хозяйству, вызывающие раздражение. Как же могу
я, ведущая полусонное и банальное существование, изобразить из себя грозную,
оскорбленную дочь, представ перед оробевшим или высокомерным отцом и
бесстыдной или трепещущей служанкой? У меня не лежит к этому сердце, да и не
готова я к такой роли. Жизнь в пустыне учит, что все дозволено.
Единственное, чего мне хочется, - это снова забраться в постель и уснуть,
сунув большой палец в рот, или отыскать мою самую старую шляпу от солнца и
брести вдоль русла реки, пока дом не скроется из виду и я не буду слышать
ничего, кроме пения цикад и жужжания мух, пролетающих мимо моего лица. Моя
стихия - это бесконечная смена течений сна и пробуждения, которые несут
меня, а вовсе не буря человеческих конфликтов. Там, где в пустыне стоит этот
дом, есть вихрь, водоворот, черная дыра, в которой я живу, питая к этому
месту отвращение. Я была бы гораздо счастливее под кустом, где лежит кучка
яиц, и я бы вылупилась из скорлупы вместе с тысячью сестер, и мы бы
наводнили мир - целая армия, набросившаяся на посевы. Когда я нахожусь в
четырех стенах, моя ярость тщетна. Мои излияния отражаются от штукатурки,
плиток, дерева и обоев и возвращаются ко мне, прилипая и просачиваясь сквозь
кожу. Хотя я, быть может, похожа на машину, выполняющую домашнюю работу, на
самом деле я - сфера, сотрясаемая дикой энергией, готовая взорваться. И хотя
что-то подсказывает мне, что лучше выкатиться наружу и извергаться на
природе, другой голос (я полна противоречий) советует мне забиться в угол,
подобно черной паучихе-вдове, и отравлять своим ядом тех, кто пройдет мимо.
"Вот вам за юность, которой у меня никогда не было!" - шиплю я и плююсь,
если только пауки умеют плеваться.
86. Но истина в том, что я ношу черный вдовий траур дольше, чем себя
помню: насколько я знаю, еще младенцем я лежала в черных пеленках, дрыгая
рахитичными ножками и с плачем хватаясь за свои черные вязаные пинетки. В
шесть лет я, несомненно, носила изо дня в день кошмарное платье
темно-зеленого цвета, с длинными рукавами, скрывавшее меня с головы до
ног-открытыми оставались лишь тощие голени, - и тупоносые черные туфли.
Наверное, меня фотографировали в этом возрасте - других объяснений у меня