"Джозеф Максвелл Кутзее. В сердце страны" - читать интересную книгу автора

Армоэде, но без всяких усилий - такова уж одно из моих свойств - могу
вообразить унылый холм, незащищенный от ветра, железные лачуги с мешковиной
вместо дверей, цыплят, роющихся в пыли, сопливых детишек, которые таскают
ведра с водой из запруды, и опять тех же цыплят, рассыпавшихся теперь перед
экипажем, в котором Хендрик увозит свою жену-ребенка, застенчивую, покрытую
платком, а шесть коз, составляющих приданое, тычутся носом в колючки и
наблюдают желтыми глазами за сценой во всей ее полноте, которой мне вовеки
не узнать: колючий кустарник, навозная куча, цыплята, дети, бегущие за
экипажем, - и все это едино под солнцем, невинно, но для меня - лишь
названия, названия, названия. Вне всякого сомнения, если что и поддерживает
меня (видите, как по крыльям моего носа катятся слезы, и только метафизика
не дает им упасть на страницу: я плачу по этой утраченной невинности, моей и
человечества), так это моя решимость, моя железная решимость, моя железная,
упрямая, смехотворная решимость прорваться сквозь экран названий и увидеть
глазами коз Армоэде и каменную пустыню, что бы ни говорили философы (а что
знаю я, бедный провинциальный синий чулок, о философии, когда оплывает свеча
и часы бьют десять?).
39. Забывшись сном, она лежит всю ночь рядом с Хендриком - ребенок,
который еще растет, то чуть-чуть у коленки, то немного у запястья, но
пропорции всегда выдерживаются. В прежние времена, когда Хендрик и его родня
следовали за своими курдючными овцами с одного пастбища на другое, в тот
золотой век, когда еще не появилась гусеница - несомненно, на крыльях
завывающей бури, - нанимались с лагеря в том самом месте, где сижу я (какое
совпадение!), быть может, тогда, когда Хендрик был патриархом, не
преклонявшим колено ни перед кем, он ложился в постель с двумя женами,
почитавшими его, выполнявшими его волю, приноравливавшими свои тела к его
желаниям, - старая жена с одной стороны, молодая - с другой, тесно
прижавшись к нему; вот как я представляю себе это. Но сегодня вечером у
Хендрика всего одна жена, и у старого Якоба в школьном доме всего одна жена,
которая дуется и брюзжит. В полночь ветер доносит ее сварливый голос - к
счастью, слов не разобрать, ни к чему все эти ссоры, - но тон явно
осуждающий.
40. Этот дом не принадлежит Хендрику. Никто не может получить в
наследство пустыню из камня, никто, кроме насекомых, в числе которых и я
сама - худой черный жук с фальшивыми крыльями, который не откладывает яйца и
моргает на солнце, являя собой подлинную загадку для энтомологов. В былые
времена предки Хендрика исходили вдоль и поперек пустыню со своими стадами и
скарбом. Направляясь из А в Б или из Ю в Я, отыскивая воду, оставляя
отставших, совершая форсированные марши. Потом однажды начали возводиться
изгороди - конечно, я фантазирую, - и всадники подъезжали и, заслонив от
солнца лицо, приглашали остановиться и осесть; возможно, это были приказы, а
то и угрозы - кто знает? - и таким образом они становились пастухами, а
потом и их дети, а их женщины брали на дом стирку. Эта колониальная история
завораживает; интересно, возможна ли спекулятивная история, по аналогии со
спекулятивной философией, спекулятивная теология, и теперь, по-видимому,
возможна и спекулятивная этимология, высосанная из моего пальца, - не говоря
уже о географии каменной пустыни и скотоводстве. И экономика: как мне
объяснить экономику моего существования, с мигренями и сиестами, тоской,
спекулятивной вялостью, если только у овец не будет какой-нибудь еды (в
конце концов, это же не ферма насекомых); а что я для них припасла, кроме