"Джозеф Конрад. Караин (воспоминание) " - читать интересную книгу автора

ирригации и военном искусстве, разбирался в качестве оружия и в тонкостях
судостроения. Он умел таить свои мысли; он был выносливее, мог проплыть дальше
и управлять лодкой лучше, чем кто-либо из его людей; он целился прямей и вел
переговоры извилистей, чем любой из известных мне представителей его расы. Он
был морским авантюристом, отщепенцем, владыкой - и моим очень хорошим другом.
Я желаю ему мгновенной смерти в открытой схватке, смерти при свете солнца, ибо
он познал раскаяние и власть, а большего не может требовать от жизни никто.
День за днем он появлялся перед нами, храня поразительную верность иллюзиям
сцены, и вечером тьма опускалась на него со стремительностью падающего
занавеса. Изборожденные ущельями горы превращались в тени, темнеющие на фоне
чистого неба; над ними яркий хаос звезд был похож на бешеное коловращение,
остановленное мановением руки; звуки умолкали, люди засыпали, очертания
меркли, оставалась лишь подлинность Вселенной, завораживающей людские взоры
темнотой и мерцанием.


II

Но именно по ночам он говорил с нами открыто, отбрасывая условности сцены.
Днем не то - днем были дела, обсуждение которых требовало официальности. Его и
меня поначалу многое разделяло: его великолепие, мои убогие подозрения,
сценический ландшафт, что постоянно навязывал фактам наших жизней недвижную
фантасмагорию контура и цвета. Вокруг него толпилась его свита; широкие
наконечники копий топорщились над его головой колючим железным нимбом; эти
люди отгораживали его от простых смертных яркостью шелков, блеском оружия,
возбужденно-почтительным гудением усердных голосов. Перед закатом он церемонно
отплывал на берег, сидя в своей лодке под красным зонтом, эскортируемый двумя
десятками судов. Весла взмывали в воздух и вспахивали воду разом, с единым
могучим плеском, громко отдававшимся в монументальном амфитеатре гор. За
флотилией тянулась широкая полоса ослепительно белой пены. Лодки на фоне
шипящей белизны казались необычайно черными; увенчанные тюрбанами головы
двигались взад-вперед; десятки рук в красном и желтом поднимались и опускались
одновременно; стоявшие на носу каждой лодки копьеносцы были одеты в
многоцветные саронги, и плечи их блестели, как у бронзовых статуй; негромкий
речитатив гребцов переходил в конце каждого куплета в жалобный, тоскующий
крик. Они удалялись, уменьшались; пение умолкало; вот они уже толпятся на
берегу в длинных тенях западных гор. Свет вокруг лиловых вершин еще не померк,
и нам видно было, как во главе свиты этот крепкий, статный мужчина с
непокрытой головой идет к своему укреплению, далеко опередив поспешающий
следом кортеж, мерно вскидывая перед собой посох черного дерева, более
высокий, чем он сам. Темнело стремительно; огни факелов то появлялись, то
пропадали за скоплениями кустов; один-два протяжных возгласа нарушали
безмолвие вечера; и наконец ночь набрасывала свой гладкий черный покров на
берег, на огни и на голоса.

Но затем, едва мы начинали подумывать об отдыхе, вахтенные на шхуне
окликали лодку, чье приближение в звездном мраке залива выдавал плеск весел; с
лодки отвечал осторожный голос, и наш серанг, опустив голову в открытый люк,
извещал нас, не выказывая ни капли удивления: "Их раджа, он опять. Уже здесь".
И в двери нашей маленькой каюты бесшумно возникал Караин. Теперь он был сама