"Корней Чуковский. Мой Уитмен" - читать интересную книгу автора

предисловии к "Листьям травы", что вся эта "замызганная рухлядь" поэзии -
эти баллады, сонеты, секстины, октавы - должны быть сданы в архив, так как
они с древних времен составляют усладу привилегированных классов, новым же
хозяевам всемирной истории не нужно пустопорожней красивости:
Так прочь эти старые песни!
Эти романы и драмы о чужеземных дворах.
Эти любовные стансы, облитые патокой рифм, эти интриги и амуры
бездельников.
Годные лишь для банкетов, где шаркают под музыку танцоры всю ночь
напролет...
("Песня о выставке")
"Патока рифм" казалась ему слишком слащавой для "атлетических" масс. По
его словам, он истратил несколько лет, чтобы вытравить из своей книги все
"фокусы, трюки, эффекты, прикрасы и вычуры" обычной традиционной поэзии.
Ведь паровозу не нужно орнаментов, чтобы быть образцом красоты, и
уличной сутолоке не нужны ни анапесты, ни дактили, чтобы звучать
великолепными ритмами, какие не снились и Гомеру.
В век изысканной инструментовки стиха, когда англо-американская
литература выдвинула таких непревзойденных мастеров поэтической техники, как
Эдгар По, Теннисон, Роберт Браунинг и Суинберн, Уитмен только и старался о
том, чтобы его стихи были мускулистее, корявее, жестче, занозистее.
"Куда нам эти мелкие штучки, сделанные дряблыми пальцами?" - говорил он
о современной ему американской поэзии и безбоязненно вводил в свои стихи
прозаическую, газетную речь.
Его словарь богат такими "грубостями", которые и посейчас возмущают
чопорных пуритан и ханжей. Наперекор галантностям будуарной поэзии он
воспевал, например, в женщине не ланиты, не очи. а -
Ребра, живот, позвоночник...
Матку, груди, соски...
Пульс, пищеварение, пот...
Кожу, веснушки, волосы...
Красоту поясницы и ляжек в их нисхождении к коленям.
Прекрасную реализацию здоровья.
("Дети Адама")
Он чувствовал себя освобожденным от всяких наваждений аскетизма. Он не
был бы поэтом науки, если бы в природе человека признал хоть что-нибудь
ничтожным и грязным. Он не был бы поэтом идеального равенства, если бы в
отношении органов тела придерживался табели о рангах, разделив их на дворян
и плебеев.
Вообще законы поэтики, по его убеждению, должны подчиняться законам
природы. "О, если бы моя песня была проста, как рев и: мычание животных,
быстра и ловка, как движения рыб, как капание капель дождя!" Обладай он
гениальностью Шекспира, он, по его утверждению, отказался бы от этого дара,
если бы море дало ему один переплеск своей соленой волны, дохнуло в его стих
своим дыханием и оставило там этот запах.
Все книжное, условно-поэтическое он отвергал, как криводушную ложь. У
его ранних читателей создавалось впечатление, будто каждую свою строку он
создает на берегу океана, проверяя ее воздухом и солнцем. "Все поэты, -
говорил он, - из сил выбиваются, чтобы сделать свои книги ароматнее,
вкуснее, пикантнее, по у природы, которая была единственным образцом для