"Владимир Чивилихин. Про Клаву Иванову" - читать интересную книгу автора

республики и там, под Волочаевкой, весь полег. Или как после гражданской
привезли сюда голодающих с Волги. Деповские тогда долго порожняк
обрабатывали, чтоб в дело его пустить. В теплушках жила мягкая белая вошь.
Ее и керосином пробовали, и кипятком. Старики до сего дня обегают
площадку, где сорок лет назад они разгружали и чистили тот страшный
эшелон.
А народ у нас чистый и - как бы это сказать? - привередливый, что ли.
Помню, в эту войну, самую тяжкую, кабы не сглазить, последнюю, забросили к
нам на Перелом американский яичный порошок. Ничего. Едим в столовке
омлеты, которых никто до войны и не знал, и вот чувствуем - толку мало.
Пуд его надо принять, чтобы ворочать по-военному, а тут вырезают мясной
талон, дают две ложки и говорят: "Так положено". Ладно. Едим, если нет
другого выхода. Но вот родился слух, что этот заморский порошок будто бы
из черепашьих яиц! Все! Как отрубило. Садятся наши деповские за стол,
говорят им: "Омлет". А они мотают головами - гребуем, мол. А я вместе с
ними, помнится, сижу, а перед глазами голая черепаха, отвратная
несибирская тварь. Пусть сейчас все это смешно и непонятно, но, пожалуйста
- смейтесь и не понимайте, однако было это, куда же денешься.
Или еще, в войну же. Один бригадир с промывки, такой жмот-сквалыга,
сосватал свою дочку за лейтенанта залетного и поехал под Боготол кой-какое
барахлишко на муку да крахмал обменять к свадьбе. Наменял целый мешок,
едва в тендер, на уголь, поднял. Едет назад в будке, довольный, табаком
бригаду угощает, рассказывает про счастье дочери. А кочегар-то не берет
махорку и только слушает: он за его дочкой сколь годов ухлестывал, и не
по-плохому, а берег ее. И вот на полдороге возьми да и случись чудо -
уголь, который в топку шел, вдруг сделался белым! Бригадир заплакал,
кинулся в тендер, а от мешка уже одни лохмотья. Все свадебное механический
углеподатчик свертел, но бригадир все ж таки выгадал из лохмотьев
портянку...
Короче, историй этих - без конца; посидишь часок в "брехаловке",
уходить неохота. Они рассказываются к месту и сберегаются, я думаю,
потому, что деповские скрашивают ими свои будни, сдабривают перекуры, а
попутно - ненавязчиво, как бы между прочим, - дают понять молодым, как они
жить должны и как не должны.
Коренной наш деповский народ - местные, постоянные и большей частью из
кержаков, тех, что хоть и по-своему, но тугими узлами вяжут прошлое с
будущим. Сюда эти строгие мастеровые мужики переселились давно, еще при
царе, и до самой войны, говорят, держались: пить-курить себе не позволяли.
В семьях у них порядок: если отец был кузнецом, то и сын к наковальне
встанет, это уж говорить нечего. У нас, например, в механическом чуть ли
не дюжина Ластушкиных разных семейных ветвей, и так было с самого
зарожденья депо.
Мы жили своим укладом, в котором все перемешалось - старомодное
почитание дедов и строгость к молодым, легенды, что лучше правды, и правда
хуже всякой выдумки, грязища в цехах и февральская "снегоборьба", вечные
бдения диспетчеров и обстоятельные, нудные, похожие друг на друга
планерки. И была убежденность, что все это одно целое, неразрывное. Мы
ревниво охраняли наши порядки - не дай бог, кто слово скажет гадкое про
депо...
А новому инженеру на все это было плевать с высокой трубы. Он только