"Федор Чешко. На берегах тумана " - читать интересную книгу автора

барахла - аж трясется от любопытства, губы распустил, на носу капля (где уж
тут утереться, не до того ему, занят) и сюсюкает, будто пятилетний...
В чужой хижине увидел бы подобное, так хоть и понятно, что пожалеть
надо неладного разумом в его убожестве, а все равно не совладал бы с собой
- до вечера бы увиденным маялся, плевался. Глядишь, другой раз и заходить
бы побрезговал, чтоб души не мутить. А тут...
Да, тут, в этой хижине - вот ведь оно дело-то в чем. Вот здесь, возле
обросших жирной копотью камней очага сидела в то окаянное утро старая
ведунья Гуфа, бессмысленно помешивала чудодейственной тростинкой своей не
нужное уже никому целебное варево, шептала чуть слышно:
- Плачь, Раха, плачь. Ничьей больше вины тут нет - твоя только. Зачем
не уберегла мальчонку, зачем опоздала меня позвать? Этого не уберегла, а
другого тебе не родить, нет, не родить. Надорвалась ты на этом-то, говорила
ведь я тебе, учила: береги его, слабенький он, не дитя - маночек для хвори
всяческой. А ты что же, Раха? А ты и не уберегла. Плачь теперь, глупая
Раха, в голос плачь.
Но Раха уже не могла плакать. Она только ныла жалобно и негромко,
вжавшись мокрым лицом в Хонову грудь, и Хон гладил ее по голове, стискивая
зубы до хруста, до колкой крошки во рту. А в дверях уже переминались
послушники Мглы, пришедшие собрать брата-человека Лефа для Вечной Дороги,
на которую (кому - раньше, кому - позже) придется выходить всем.
И вот теперь - сын. Ну и что ж, что такой - не как у других? Бездонная
справедлива: хворого взяла, хворым и отдарилась. Да и ведь растет мальчишка
(не телом, конечно, куда ему телом, и так уже с Раху будет - это то есть
Хона выше пятерни на две). Давно ли губы слюнявые сомкнуть не умел - мамкал
только да таращился рыбой бессмысленной? А нынче, почитай, до пятилетнего
дотянулся умишком. Так пойдет - глядишь, еще до новой зимы дуреха
какая-нибудь и позарится, выберет.
А только правильно они с Рахой решили Лефа из хижины дальше огорода не
отпускать и в хижину не водить ни соседей, ни путников всяких - никого.
Рано ему еще людям себя показывать: до срока на Вечную Дорогу загонят
жалостью да любопытством своим неуемным, расспросами глупыми. Гурея вон все
домогается позволения выспросить у Лефа: какая она, Бездонная Мгла, ежели
изнутри смотреть? А где ему про то помнить? Ту же Гурею спросить: "Какова
собой Жуна, родительница твоя, изнутри?" Много ли расскажет? Эх ты,
глупость людская, нет ничего тебя хуже. Разве только злоба, да ведь и она -
от глупости. Потому детская злоба пуще всякой другой. Дни напролет возле
плетня толкутся щенята, и если б только соседские! Случается, аж из Десяти
Дворов прибегают. Только одних отгонишь - глядь, другие уже тут, в окна
заглядывают, в огород залезть норовят, пакость сопливая... Оно бы, может,
Лефу и лучше побегать с ними, побаловаться, да только допусти их к нему,
враз задразнят, затюкают. Вон хоть бы та, что у Торка с Мыцей подрастает...
Как ее, Ларда, что ли? Ох уж и языком ее Бездонная снарядила - лучину бы
колоть таким языком. Да и три толстухи, которых Гурея своему рыболову Рушу
нарожала, тоже ловки насмешки строить. Нельзя еще Лефа к ним, нет,
нельзя...
Из дыры в стене вывалился древогрыз, прошмыгнул мимо (чуть не по ногам
свой голый хвост протащил), сунулся усатый дрожащим носом к очагу - нюхать:
может, где какой объедок забыли? Совсем обнаглела нечисть с голодухи! Ну, я
тебе сейчас...