"Николай Черкашин. Тайны погибших кораблей (От 'Императрицы Марии' до 'Курска')" - читать интересную книгу автора

раненых и обожженных - в госпиталях. Конечно, мы все рвались домой, в
Россию, но начальство распорядилось иначе: часть пересветовцев отправили во
Францию на новые тральщики, часть - во главе со старшим офицером - в
Италию - пополнять экипажи дозорных судов, построенных по русским заказам.
Спасителя моего старшего лейтенанта Домерщикова назначили командиром
вспомогательного крейсера "Млада". Но он, кажется, так и не дошел до России.
Немцы торпедировали его в Атлантике.
Мне же выпало и вовсе чуднуе назначение. Дали мне под начало дюжину
матросов и отправили в Грецию обслуживать катер русского военно-морского
агента в Пирее, по-нынешнему - морского атташе... После броненосца новая
служба была сущей синекурой. Матросики мои считали, что Николай Чудотворец
даровал нам ее за муки, принятые на "Пересвете". Солнце, море и жизнь почти
мирная... Весной семнадцатого я женился на гречанке - дочери пирейского
таможенника. Кассиопея, Касси, родила мне сына. Я рассчитывал увезти их в
Севастополь, как только оттуда уберутся немцы. Но все получилось не так...
Вижу, вы поглядываете на часы. Буду краток. В июне восемнадцатого,
узнав из греческих газет о затоплении русских кораблей в Цемесской бухте, я
счел большевиков предателями России, оставил семью и отправился в
Севастополь бороться с немцами и большевиками. Поймите меня правильно, сидя
в Афинах, трудно было составить себе правильную картину того, что
происходило в Крыму, а тем более в Москве.
С немцами мне бороться не пришлось, в ноябре восемнадцатого они
убрались сами; с большевиками, слава Богу, тоже не воевал. Меня, как
механического офицера, определили инженером-механиком на подводную лодку
"Тюлень". На ней я и ушел в Бизерту вместе с остатками Черноморского флота в
ноябре двадцатого...
Мы сидели перед ним, трое невольных судей чужой жизни. Еникеев говорил
с трудом, и не потому, что отвык от родной речи. Он боялся, что ему не
поверят, подумают, будто он набивает себе цену...
Судьба его в наших глазах походила на прихотливо искривленный ствол
деревца, чудом выросшего где-то над пропастью. Чужбина - та же пропасть, а
вот поди ж ты, удивлялись мы про себя, выжил, прижился, даже корни пустил.
Что это было? Исповедь? Оправдание? Или он подводил черту прожитому?
- Теперь, когда вы знаете мою историю, - вздохнул Еникеев, - я хочу
попросить вас об одном одолжении.
Он дотянулся до картоньера, выдвинул ящичек и достал из него старый
морской кортик. Ласково огладил эфес и граненые ножны, тихо звякнули
бронзовые пряжки с львиными мордами.
- Когда вернетесь в Севастополь, - Еникеев вздохнул, - бросьте мой
кортик в море возле памятника затопленным кораблям. - Он решительно протянул
Разбашу кортик - рукояткой вперед. - Беру с вас слово офицера.
Разбаш глянул на нас и выразительно кашлянул.
- Слово офицера.
Еникеев еще раз заглянул в ящик.
- А это вам всем от меня на память. Берите! Здесь это все равно
пропадет... В лучшем случае попадет в лавку старьевщика.
Разбашу он вручил личную печатку, мне - корабельный перстенек в виде
серебряной якорь-цепи с накладным крестом и якорьком, Симбирцеву нагрудный
знак офицера-подводника русского флота.
В узкое полукруглое окно вплывал вечерний шар тунисского солнца. Оно