"Николай Черкашин. Тайны погибших кораблей (От 'Императрицы Марии' до 'Курска')" - читать интересную книгу автора

Николаевич.
Это молодое блестящее звание "лейтенант" никак не вязалось с дряхлым
старцем в пижаме. Правда, в распахе домашней куртки виднелась тельняшка с
широкими нерусскими полосами. В вырез ее сбегала с шеи цепочка нательного
крестика.
На вид Еникееву было далеко за семьдесят, старила его неестественная
белизна лица, столь заметная оттого, что шея и руки бывшего лейтенанта были
покрыты густым туземным загаром.
Он рассматривал наши лица, наши погоны, фуражки, устроенные на коленях,
с тем же ошеломлением, с каким бы мы разглядывали инопланетян, явись они
вдруг перед нами. Он очень боялся - и это было видно, - что мы
посидим-посидим, встанем и уйдем. Он не знал, как нас удержать, и смятенно
предлагал чай, фанту, коньяк, кофе... Мы выбрали кофе.
- Таня! - почти закричал он. - Труа кяфе тюрк!.. Извините, внучка не
говорит по-русски, живет не со мной... Вы из Севастополя?
- Да, - ответил за всех Разбаш, который и в самом деле жил в
Севастополе.
- Я ведь тоже коренной севастополит! - обрадовался Еникеев. - Родился
на Корабельной стороне, в Аполлоновой балке. Отец снимал там домик у
отставного боцмана, а потом мы перебрались в центр... Может быть, знаете, в
конце Большой Морской стоял знаменитый "дом Гущина"? Там в крымскую кампанию
был госпиталь для безнадежно раненных... Вот в этом печальном доме я прожил
до самой "врангелиады". Да-с... Я ведь механик. Из студентов. Ушел из
Харьковской техноложки охотником на флот. Сразу же как "Гебен" обстрелял
Севастополь. Ушел мстить за поруганную честь города. Да, да, - усмехнулся
Еникеев, - так я себе представлял свое участие в мировой войне.
Таня принесла кофе и блюдо с финиками. Пока разбирали чашечки, я
огляделся. Убранство комнаты выдавало достаток весьма средний: старинное,
некогда дорогое кресло "кабриолет", расшатанный кофейный столик, облезлый
шкафчик-картоньер для рукописей и бумаг... Из морских вещей здесь были
только бронзовые корабельные часы фирмы "Мозер", висевшие на беленой стенке
между иконкой Николая Чудотворца и журнальным фото Юрия Гагарина в белой
тужурке, украшенной шейными лентами экзотических орденов. Поверх картоньера
лежала аккуратная подшивка газеты "Голос Родины", издающейся в Москве для
соотечественников за рубежом.
- Я подписался на эту газету, - перехватил мой взгляд Еникеев, - когда
узнал, что ваше правительство поставило в Порт-Саиде памятник крейсеру
"Пересвет". Слыхали о таком?
- Тот, что взорвался в Средиземном море?
- Точно так. В шестнадцатом году на выходе из Суэцкого канала... Я был
младшим трюмным механиком на "Пересвете" и прошел на нем - извините за
каламбур - полсвета: от Владивостока до Суэца. Это был старый броненосец,
хлебнувший лиха еще в Порт-Артуре. Японцы потопили его в гавани, затем
подняли, нарекли "Сагами", подняли свой флаг, а спустя лет десять продали
России. В кают-компании его называли "ладьей Харона", мол, "ладья" эта уже
переправила на тот свет немало людей, теперь, вторым рейсом, доставит туда
еще семьсот семьдесят...
За свою морскую жизнь я совершил только один настоящий поход - из
Владивостока в Порт-Саид. Да-с, один... Горжусь им и скорблю... "Пересвету"
было отмерено все, что выпало на долю флоту российскому: чести и подлости,