"Андрей Чернецов, Владимир Лещенко. Девичьи игрушки " - читать интересную книгу автора

время рассмотревшего в шестнадцатилетнем воспитаннике лаврской семинарии
"острое понятие" и способность к учебе и ходатайствовавшего о зачислении
Баркова в университет.
У Ломоносова он тоже поносил на чем свет стоит Крашенинникова и своих
друзей-приятелей, не сумевших дать ректору должного отпора.
Понятное дело, Степан Петрович обозлился выше всяческой меры. Написал
рапорт самому президенту Академии графу Кириллу Разумовскому, в коем заявил,
что ежели сей проступок будет отпущен Баркову без штрафа, "то другим
подастся повод к большим наглостям, а карцер и серый кафтан, чем они
штрафуются, нимало их от того не удерживают".
Его высокографское сиятельство изволило рассудить, что господин ректор
в этом споре, несомненно, прав, а потому велело означенного студента "за
такую учиненную им предерзость, в страх другим, при собрании всех студентов,
высечь розгами". Но в конце суровой резолюции все же приписало и для
профессора Крашенинникова особый пунктик, чтоб он впредь "о являющихся в
продерзостях, достойных таковому наказанию, студентах представлял
канцелярии, отколе об учинении того наказания посылать ордеры, а без ведома
канцелярии никого тем штрафом не наказывать".
Высекли.
Тут бы Ивану и уняться. Но уже неделю спустя после экзекуции он,
отлучившись из Академии, вернулся в нетрезвом виде и произвел такой шум, что
для усмирения его товарищи были вынуждены позвать состоявшего в университете
для охранения порядка прапорщика Галла. Завидев приближающегося к нему
дюжего цербера, поигрывавшего шпагой, Ваня и выкрикнул страшную фразу,
означавшую, что ему ведомы некие преступные умыслы против особы государыни.
- Слово и дело!
И враз оплыло недоумением суровое лицо прапорщика. Охнули соученики.
Нахмурился и схватился за сердце профессор Крашенинников, а потом с
безнадежной тоской посмотрел на неразумного: авось еще одумается.
Однако тот уже закусил удила.
- Слово и дело!!
Делать нечего. Под караулом отправили крикуна в Тайную канцелярию
розыскных дел.

На пороге страшного здания его с рук на руки сдали кряжистому высокому
мужчине с хмурой физиономией, на которой самой примечательной деталью был
косой шрам во всю левую щеку.
Отчего-то Иван сразу же прозвал его про себя Хароном - у древних греков
лодочником, перевозившим души умерших в край вечного забвения и бравшим за
это монету, которую специально для этого клали родные в рот покойному.
Сей грозный муж платы за перевоз требовать не стал. Без лишних
разговоров схватил студента за шкирку, хорошенечко встряхнул и поволок
куда-то вниз. Не иначе как сразу в самый Аид.
Юноша глаза зажмурил от страха, а когда отворил да глянул вокруг, так
едва разума не лишился.
Приведен был в темный с высокими сводами подвал, освещаемый пламенем
небольшой кузнецкой жаровни да неровным светом трех восковых свечей, криво
стоявших в тяжелом бронзовом канделябре. Над угольями жаровни некто
полуголый, облаченный в кожаный передник и с таким же кожаным, с прорезями
для глаз, колпаком на голове, раскалял докрасна щипцы на длинных ручках.