"Александр Чаянов. Венедиктов или достопамятные события жизни моей" - читать интересную книгу автора

в плащ, твердо решив не поддаваться его власти и продолжать
путь свой. Душа моя походила на иву, сгибаемую ветром
надвинувшейся бури, в ее порывах изгибающей ветви свои.
Душа моя становилась безвольна и растворялась бесследно в
чужой, мрачной, как воды Стикса, дьявольской воле.
Бесшумно отворил я дверь тридцать восьмого номера, как
провинившийся школьник стал у притолоки. Венедиктов сиял,
вся комната преобразилась.
Вещи, приготовленные к отъезду, были заброшены под диван.
На столе в бемских бокалах искрилось шампанское, а устрицы и
лимбург смешивались с плодами московских оранжерей.
"Как я могу отблагодарить тебя, Булгаков!" - сказал Петр
Петрович, протягивая мне бокал. - "Сам Гавриил не мог бы
принести мне вести более радостной, чем ты! Эх! Если бы ты
мог что-нибудь понимать, Булгаков. Душа освобожденная,
сбросившая цепи, любит меня!"
Недопитое вино искрилось в бутылках. Венедиктов был уже
пьян в высшей степени. Он усадил меня за стол и с пьяным
дружелюбием и настойчивостью потчевал меня яствами своими.
Искрометная влага Шампании сделала язык его
разговорчивым, и он изливал передо мною любовную тоску свою.
Все более хмелея, повторял ежеминутно: "Эх, если бы ты
что-нибудь понимал, Булгаков!" Наконец, придя в неистовство,
ударил кулаком своей большой руки, на которой сверкнул
железный перстень, по столу так, что замерцали свечи, и
бокал, упав на пол, разбился с трепетным звоном.
Воскликнул: "Я - царь! А ты червь передо мною, Булгаков!
Плачь, говорю тебе!" И я почувствовал, как горесть наполнила
душу мою. Черствый клубок подступил к моему горлу, и слезы
побежали из моих глаз.
"Смейся, рабская душа!" - продолжал он, хохоча во все
горло, и поток солнечной, мучительной радости смыл мою
скорбь. Все, казалось, наполнилось звенящей радостью - и
персики, разбросанные по столу, и осколки разбитого бокала,
и канделябры мерцающих свечей, стоящие на смятой и залитой
вином скатерти.
"Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска
моя; чем больше власти, тем больше тоски". И он со слезами
в голосе повествовал, как склоняются перед ним человеческие
души, как гнутся они под велением его воли. Как любит он
Настеньку, как хотел он ее любви. Не подчинения, а
свободной любви. Не по приказу его воли, а по движению
душевному. Как боялся он отказаться от власти над нею,
страшась навсегда потерять ее. Как отрекся он минувшей
ночью от власти над Настенькиной душой и как наградит его
Всевышний ее свободною любовью, вестником которой и был
синий конверт, мною принесенный.
Ум его темнел, и он, размахивая руками, ходил по комнате,
как в бреду, рассказывая бессвязно. Тень или, вернее,
многие тени его шагающей фигуры раскачивались по стенам. В