"Александр Чаянов. Венедиктов или достопамятные события жизни моей" - читать интересную книгу автора

диваном, служившим мне постелью.
Я чувствовал полное освобождение от гнетущей меня
последние месяцы тягости, но почему-то даже не вспомнил о
выигранном трехугольнике. Так незначительной казалась мне
моя собственная судьба. Душа моя была опустошенной. Ни
радости, ни горести я не ощущал. Мне как-то ничего не
хотелось. И только одна мысль о Настеньке наполнила мою
душу сиянием.
Но что я был для нее? И в то же время, чем я был без
нее?
Когда я вошел в синенький домик, там все сияло радостью.
Марья Прокофьевна с засученными рукавами клала на подушки
сдобный крендель. Розмарин и чайное дерево благоухали
запахом радости. Белая кошечка в новом голубом бантике от
радости особенно круто выгибала спину. Струны клавикорда,
казалось, сами были готовы звенеть Моцартовы песни.
Настенька перед зеркалом поправляла свои локоны и складки на
кружевной накидке своего шуршащего белого платья. С
горестным чувством мучительной ревности выслушал я, что
Бенедиктова ждут через час, - к двум, что отец Василий от
Параскевы Пятницы прибудет сам для обручения, и что я такой
необыкновенный, такой любезный, такой счастливый на руку
человек.
Пробило два. Пришел дядя Николай Поликарпович с супругой
в граденаплевом платье, две-три молоденькие девушки с
большими бантами на головах, подруги Настенькины
театральные. Попробовали кренделек. К трем пришел отец
Василий. Радость омрачалась тревогой. Закусили.
Поговорили о Бонапарте, еще раз закусили. Отец Василий
ушел, сказав, что придет к пяти. Стало томительно и
страшно. Я подавлял в себе преступное чувство радости и,
наконец, предложил сходить к Венедиктову, узнать в чем дело.
Поймал на себе взгляд Настеньки, полный надежды и
благодарности. Чуть не бегом пустился по Петровке.
Когда подошел я к Арбатской площади, мне бросились в
глаза встревоженные лица прохожих и какая-то растерянность
во всем. Меблированные комнаты "Мадрид" нашел я окруженными
большою толпой простого народа, а в стороне знакомую коляску
обер- полицмейстера. Половые и полицейские долго меня не
пускали, а когда я назвал себя и сказал, что надобен мне
Петр Петрович Венедиктов, чьи-то досужие руки взяли меня за
локти, и я был втолкнут без особой учтивости в 38 номер,
войдя в который, остолбенел.
В комнате все было перевернуто и носило следы отчаянной
борьбы. Посредине, среди обломков кресла и скомканного
ковра, лежал Петр Петрович с проломленным черепом, а
штабс-капитан Загорельский допрашивал побледневшую дородную
содержательницу номеров.

ГЛАВА Х