"Джон Диксон Карр. Отравление в шутку" - читать интересную книгу автора

складка рта побуждала недоброжелателей придумывать ему нелестные прозвища,
но в этом, вероятно, были повинны вставные челюсти. Судья пытался быть с
нами дружелюбным, но нас это только смущало, и, как я знаю теперь, его тоже.
Иногда вечерами он выходил на веранду, куря сигару, и обращался к нам с
шутками, которые никто не считал забавными, но над которыми все смеялись.
Временами судья неловко пытался завязать с нами разговор. Мы вели себя
неестественно, беседа прерывалась долгими паузами, и в конце концов его
высокая фигура возвращалась в библиотеку.
Я знал судью лучше, чем большинство остальных, - возможно, даже лучше,
чем его собственные дети, - так как обладал тем, что вежливо именуют
литературными амбициями, и привык представлять ему на отзыв мои попытки. Я
вспоминал об этих сценах вечерами в той же коричневой библиотеке с падающим
за окнами снегом. Тот же электрический и дрожащий газовый свет отражался в
темных оконных стеклах. За тем же столом, который теперь стоял в центре
комнаты, судья Куэйл сидел с моими рукописями, подпирая голову рукой и
барабаня пальцами по виску, как в зале суда. Длинный подбородок торчал над
воротником, а глаза были полузакрыты. Я знал, что вскоре он встанет и начнет
бродить по комнате, спрятав одну руку за лацкан пиджака. Прежде чем начать
говорить, судья всегда втягивал подбородок и теребил манжеты. Делая
официальные заявления (даже если это были всего лишь критические замечания в
адрес нервного шестнадцатилетнего автора), он говорил латинизированной
прозой, которой привык писать, с римской тяжеловесностью и римской логикой.
В наши дни мы делаем нелепые ошибки. Мы утверждаем, что джентльмены
поколения судьи говорят как древние римляне, имея в виду, что они
изъясняются по-латыни. Мы обвиняем их в цветистости, хотя они всего лишь
используют слишком много слов с целью быть точными. Судья Куэйл презирал
цветистость. Он происходил из рода тяжело думающих и сильно пьющих юристов,
которые не изучали законы, а создавали их. Я четко представляю себе его,
высокого и долговязого, пахнущего лавровой жидкостью для бритья и меряющего
шагами библиотеку, продолжая говорить. На каминной полке стояли под
стеклянным колпаком часы, за которыми торчала связка камыша. Он убеждал
меня, словно Бакл,[5] "проводить дни и ночи с Эддисоном",[6] цитируя лорда
Бэкона[7] и Дж. С. Блэка.[8] Это был холодный, научный совет, смешанный с
некоторым покровительством в отношении всех новичков. И все же его суждения
отличались сверхъестественной проницательностью...
Вспоминая это, я думаю, что разговоры шли судье на пользу. У него было
мало друзей. Его жена была маленькой, приятной и неприметной женщиной,
которая, казалось, умела только улыбаться и суетиться. У них было пятеро
детей - три девочки и два мальчика, - но они... что? С тех пор как я пришел
в дом тем вечером, я думал о том, что с ними стало, так как не видел никого
из них целых десять лет.
Судья Куэйл все еще сидел неподвижно с другой стороны камина. Отсветы
пламени играли на его красноватых веках и подергивающейся скуле; волосы,
причесанные на манер политиков прошлого, изрядно поседели и поредели. В
голосе исчезла решительность. Прибыв в дом несколько минут назад по его
приглашению, я говорил о старых временах и сделал невинное замечание насчет
статуи Калигулы - спросил, как однажды в прошлом, почему у нее исчезла рука.
Внезапно в голосе и взгляде судьи Куэйла появился ужас. Он осведомился,
почему я так цепляюсь за это, а сейчас сидел, моргая и поглаживая
подлокотники кресла. Я ждал, пока он нарушит затянувшееся молчание.