"Томас Карлейль. Французская революция. Гильотина" - читать интересную книгу автора

намерения до преступного действия целая пропасть, как бы ни казалась
странной эта мысль. Палец лежит на курке, но человек еще не убийца, и, если
вся его натура противится такому концу, разве это не есть скорее пауза
смятения - последний момент возможности для него? Он еще не убийца; от
незначительных мелочей зависит то, что самая навязчивая идея может перейти в
колебания. Но легкое напряжение мышцы - и смертоносная стрела летит, человек
уже убийца и останется им навеки; и земля становится для него мучительным
адом, горизонт его озарен теперь не золотом надежды, а красным пламенем
угрызения совести; голоса из недр природы кричат: "Горе, горе ему!"
* Последний довод, последнее средство (лат. ).

Все мы сделаны из такого материала; самый чистый из нас ходит по такой
пороховой мине бездонной вины и преступности, и "только Бог удерживает нас",
говорит верное изречение. В человеке есть бездны, граничащие с адом, и
возвышенные чувства, достигающие самого неба, ибо разве небо и преисподняя
не созданы из него, не созданы им, вечным чудом и тайной, какие он
представляет собою? Но при виде этого Марсова поля с воздвигающимися на нем
палатками и лихорадочной вербовкой, при виде этого угрюмо кипящего Парижа, с
его битком набитыми (и, как полагают, готовыми взорваться) тюрьмами,
зловещим набатом, слезами матерей и прощальными кликами солдат, набожные
души, наверное, молились в этот день, чтобы милость Божья "удержала", и
удержала покрепче, дабы при малейшем движении или намеке не поднялись
Безумие, Ужас и Убийство и этот воскресный сентябрьский день не стал черным
днем в летописях человечества. Набат гудит изо всех сил, часы неслышно бьют
три, когда бедный аббат Сикар с тридцатью другими неприсягнувшими
священниками в шести каретах проезжают по улицам из своего временного
заключения в городской Ратуше в тюрьму Аббатства. На улицах стоит много
покинутых экипажей; эти шесть едут сквозь озлобленные толпы, осыпающие
проклятиями их путь: "Проклятые аристократические Тартюфы, вот до какого
положения вы довели нас! А теперь вы хотите взломать тюрьмы и посадить
Капета* Veto на коня и напустить его на нас? Долой, служители Вельзевула и
Молоха, тартюфства, маммоны и прусских виселиц - все это вы называете
Матерью-Церковью и Богом!" Бедным неприсягнувшим священникам приходится
переносить такие и худшие упреки, высказываемые обезумевшими патриотами,
влезающими даже на подножки экипажей; даже охрана их с трудом
воздерживается, чтобы не присоединиться к ругателям. Закрыть окна в каретах?
"Нет!" - возражают патриоты и кладут свои мозолистые лапы на раму,
надавливая и опуская ее. Всякому терпению есть предел; прошло много времени,
прежде чем кареты прибыли к Аббатству; наконец они подъезжают к нему, и тут
один из диссидентов, более горячего темперамента, ударяет тростью по
мозолистой лапе, находя в этом некоторое утешение; сильно ударяет и по
косматой голове, ударяет снова, еще сильнее, на виду у нас и у всей толпы.
Но это последнее, что мы ясно видим. Увы, в следующую минуту кареты окружены
и осаждены бесчисленной разъяренной толпой, рев ее заглушает крики о пощаде:
на них отвечают сабельными ударами в сердце17. 30 священников
вытаскивают из кареты и убивают у тюремной ограды одного за другим; один
аббат Сикар, которого знающий его часовщик Мотон спасает с геройскими
усилиями и прячет в тюрьме, ускользает благополучно, чтобы рассказать об
этом событии; и вот наступила ночь, и Орк, и обвитая огненными змиями голова
Убийства поднялась во мраке!