"Томас Карлейль. Французская революция. Бастилия" - читать интересную книгу автора

(Пустышка), как вы, наверно, догадались, уже в монастыре и воссылает к небу
молитвы за его здоровье. Бедная Graille, бедные сестры, вы никогда не знали
отца - да, дорогой ценой достается величие. Вам разрешено было появляться
лишь при Debotter (церемонии снятия королевских сапог) в шесть часов вечера.
* Oeil de Boeuf - фактически это передняя перед спальней короля в
Версальском дворце. У Карлейля это означает разное в разных случаях:
придворная аристократия, близкий круг людей, прислуживающих королю,
окружение дофина. Ср.: "Chronique de l'Oeil de Boeuf" (Хроника увиденного
сквозь дверной глазок) неизвестного автора, написанная в 30-е годы XIX в.

В огромных кринолинах, с длиннейшими шлейфами, в черных шелковых
мантиях до самого подбородка, вы подходили к отцу и, получив поцелуй в лоб,
возвращались в свои покои - к вышиванию, мелким ссорам, молитвам и
праздности. Ну а если его величеству было угодно заглянуть к вам как-нибудь
утром на то время, пока собак спускают со своры, и торопливо выпить с вами
чашку кофе, специально для его величества приготовленного, это был праздник,
милость Божия14. Бедные, преждевременно отцветшие женщины давно
забытых лет! Судьба готовила вам ужасную встряску, хотела сломать и
разрушить ваше хрупкое существование. И во всех испытаниях, во время бегства
через чужие враждебные страны или по разбушевавшемуся морю, когда вы едва не
оказались в руках турок; во время санкюлотского землетрясения*, когда не
поймешь, где право, где лево, хранили вы в ваших душах дорогие воспоминания,
полны были милосердия и любви! Нам кажется, что вы едва ли не единственный
слабый лучик света в ужасной, завывающей тьме.
* Здесь имеется в виду Великая французская революция XVIII в. Санкюлоты
- название трудовых масс города ( ремесленников, подмастерьев, рабочих,
лавочников) во время Великой французской революции XVIII в., носивших
длинные штаны из грубой материи в отличие от дворян и буржуа, носивших
короткие бархатные, отороченные кружевами штаны.

Однако что все-таки в этих, так сказать, деликатных обстоятельствах
предпринять осторожному, беспристрастному придворному? Тут (а речь ведь идет
не только о жизни и смерти, речь ведь идет о совершении или несовершении
таинства), тут ведь и самого умного легко сбить с толку. Не все ведь могут
позволить себе, как герцог Орлеанский или принц Конде, сидеть, запасшись
летучими солями, в прихожей короля, послав в то же время сыновей (герцога
Шартрского, впоследствии Egalite*, и герцога Бурбонского**, впоследствии
Конде, известного своим слабоумием) обхаживать дофина. Кое-кто, конечно, уже
принял решение: Jacta est alea***. Старик Ришелье****, когда архиепископ
Бомон все-таки решился под давлением общественности войти в спальню короля,
хватает его за рукав рясы, тащит в угол и с елейной улыбкой на обвисшем,
бульдожьем лице предлагает (а судя по изменившемуся цвету лица Бомона, даже
настаивает) "не убивать короля напоминанием о примирении с Богом"! Герцог
Фронсак, сын Ришелье, следует примеру отца: когда версальский кюре пискнул
что-то о святых дарах, он грозится "вышвырнуть его в окно, если он услышит
от него что-либо подобное".
Вот они, все решившие счастливчики, но каково остальным, мучительно
раздумывающим, да так и не пришедшим к какому-либо решению? Тому, кто
захотел бы понять то состояние, в котором оказался католицизм, да и многое
другое - состояние, при котором священные символы стали игральными костями в