"Трумэн Капоте. Музы слышны (Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде) " - читать интересную книгу автора

судя по общему ужасу и испуганному озиранию вокруг с целью понять, на кого
намекает Уолмсли. Однако подтверждения его слов, в виде таинственных
незнакомцев, не обнаружилось. Ван Лоон говорил еще долго, но его бессвязная
речь постепенно сошла на нет, как и само собрание. В благодарность слушатели
похлопали дипломатам, и оба порозовели.
- Спасибо, - сказал Уолмсли. - Очень приятно было с вами побеседовать.
Нам с мистером Лаури нечасто доводится дышать атмосферой кулис.
После этого режиссер спектакля Роберт Брин стал созывать исполнителей
на репетицию, но переливание из пустого в порожнее по поводу "брифинга"
продолжалось еще долго. Джерри Лоз высказался коротко: "Информации ноль".
Миссис Гершвин, наоборот, была подавлена изобилием информации.
- Я просто убита, солнышко. Только подумайте, вот так жить! Все время
подозревать и никогда не знать точно. Радость моя, но где же нам
сплетничать?
Обратно в гостиницу меня подвез ассистент Брина, Уорнер Уотсон. Вторым
его пассажиром был доктор Фабиан Шаппер, американец, оказавшийся студентом
Германского института психоанализа. Ходили слухи, что его пригласили в
российское турне на случай "стресса" у кого-нибудь из труппы. Правда, в
последнюю минуту доктора Шаппера, к большому его огорчению, не взяли:
начальство решило, что без психиатра, наверное, все-таки можно и обойтись;
возможно, сыграло роль и то, что психоанализ в Советском Союзе не жалуют. Но
тогда, в такси, он был занят тем, что уговаривал Уорнера Уотсона
"расслабиться".
- Те, кто могут расслабиться, - сказал Уотсон, зажигая сигарету заметно
дрожавшими пальцами, - не возят такие спектакли на гастроли в Самоварию.
Уотсону под сорок. У него седеющий "ежик" и карие глаза с робким,
безропотным взглядом. В лице его и манере держаться есть что-то размыто
кроткое, какая-то усталость не по летам. Начинал он актером, но с 1952 года,
то есть с момента возникновения Эвримен-оперы, состоит при труппе. Главная
его обязанность, как он выражается, - "заарканивать всякие штуки". В Берлине
он последние две недели дневал и ночевал в советском посольстве, пытаясь
хоть что-нибудь заарканить. Но несмотря на сверхчеловеческие усилия, многое
так и осталось не заарканенным - например, паспорта, которые и сейчас,
накануне отъезда, таились где-то у русских в ожидании виз. Возникли также
сложности с поездом, которым труппа отправлялась в Ленинград. Постановочная
часть затребовала четыре спальных вагона. На это русские категорически
ответили, что предоставят три "мягких". Все три, плюс багажный вагон и вагон
для декораций, будут прицеплены к Голубому экспрессу, советскому поезду,
который регулярно ходит из Восточного Берлина в Москву. Муки Уотсона
происходили оттого, что он так и не добился от русских плана вагонов, а
потому не мог начертить схемы, кому где спать, - и поездка воображалась ему
некоей фарсовой Walpurgisnacht*: "полок меньше, чем людей" Не удалось ему и
выяснить, в каких гостиницах остановится труппа в Ленинграде и в Москве, и
проч., и проч. "Они никогда не говорят всего сразу. Только в час по чайной
ложке. Сказали "А" - значит, может, скажут и "Б", но через сто лет".
Зато сами русские, похоже, не отличались терпением, которого требовали
от остальных. Несколько часов назад из Москвы пришла телеграмма, от которой,
как считал Уотсон, у него и стали трястись руки. "В случае недоставления
партитур посольство Берлине сегодня вечером открытие Ленинграде будет
отложено снижением гонорара". Советские уже несколько недель требовали