"Трумен Капоте. Другие голоса, другие комнаты [H]" - читать интересную книгу автора

Рандольфовых следов, недоумевал, зачем его обманули, ясно ведь было, что
Маленький Свет их не ждал.
Лестница под мягкой плесенью ковра лебединым изгибом уходила наверх из
вестибюля гостиницы; сатанинский язык кукушачий высовывался из стенных
часов, немо кукуя сорокалетней давности час; на щербатой конторке портье
истлевали в горшках сухостойные пальмы.
Привязав к ноге Джона Брауна плевательницу, чтобы слышно было, если он
куда убредет, они оставили его в вестибюле и гуськом потянулись в
танцевальный зал, где упавший канделябр алмазел в залежах пыли и сорванные
драпировки на волнистом полу стояли кучками, подобно дамам в реверансе.
Минуя рояль, затянутый паутиной, как музейный экспонат кисеей, Джоул
пробежался по клавишам, но вместо чаемого собачьего вальса в ответ раздалась
лишь сухая тараторка торопливых ног.
За танцевальным залом располагалось то, что некогда было личными
покоями миссис Морок - две просторные, скупо обставленные комнаты, прекрасно
чистые; в них и обитал отшельник, и то, что он нескрываемо гордился ими,
добавляло прелести этому неожиданному островку; когда же он затворил дверь,
окружающие руины как бы перестали существовать. Огонь камина полировал
вишнево-красную мебель, золотил крылья резного ангела, и отшельник, вынесши
бутыль самогонного виски, поставил ее так, чтобы еще и светом сдобрить
ожидаемую усладу.
- Давненько вы сюда не заглядывали, мистер Рандольф, - сказал он,
придвигая кресла к огню. - Ребенком еще, вроде этого милого мальчика. - Он
ущипнул Джоула за обе щеки - а ногти у него были такие длинные, что чуть не
прорвали кожу. - С рисовальными книжками сюда приходили; вот бы опять так
пришли.
Рандольф наклонил лицо к тенистым глубинам кресла.
- Как это глупо, мой милый; знаешь ли ты, что, раз я приходил сюда
ребенком, так здесь почти весь и остался? Я всегда здесь был, так сказать,
даровым постояльцем. То есть надеюсь, что был, иначе почему мне так
неприятно думать, что я оставил себя где-то еще.
Джоул улегся перед камином, как собака, и отшельник дал ему подушку под
голову; весь день, после многих недель в постели, он словно боролся с
круговертью, и теперь, блаженно разомлев от тепла, уступил, сдался огненной
речке, и та понесла его к порогам; в голубом смежении век многословное
журчанье пьющих звучало где-то далеко: отчетливей и ближе были шепоты за
стенами и над потолком: кружение бальных туфель, послушных требованиям
скрипок, шастанье детей, взад и вперед шаги, слагавшиеся в танец, вверх-вниз
по лестнице чок каблучков и девчоночий щебет, рассыпная лопнувших бус,
катящихся жемчужин, соскучившийся храп дородных отцов, постук вееров,
отбивавших такт, плеск одетых в шелк ладоней, когда вставали кланяться
музыканты, белые, как женихи в костюмах-пирожных. (Он смотрел в огонь,
томительно желая увидеть их лица, и пламя вылупило эмбрион: в прожилках,
трепетное нечто, медленно обретавшее черты, но так и не выступившее из-под
ослепительной пелены; он все приближал к нему глаза, уже закипавшие: скажи,
скажи, кто ты? я знаю тебя? ты мертвый? ты друг мой? ты любишь ли меня? Но
цветная, без тела, голова так и не выпросталась из-под маски, не
разгадалась. Тот ли ты, кого я ищу? спросил он, не зная, о ком спрашивает,
но в полной уверенности, что такой человек должен быть, как есть у всех: у
Рандольфа с его альманахом, у мисс Глицинии, фонариком обшаривавшей тьму, у