"Трумен Капоте. Другие голоса, другие комнаты [H]" - читать интересную книгу автора

если не ответишь сейчас, не буду тебя спасать, не скажу ни слова: мертвые
так же одиноки, как живые? Тут комната начала колебаться, сперва тихонько,
потом сильнее, стулья опрокидывались, горка вывалила свое содержимое,
зеркало треснуло, пианола, сочинявшая свой собственный гибельный джаз,
пустилась во все тяжкие, и дом стал тонуть, уходить в землю, все глубже и
глубже, мимо индейских могил, мимо глубоких корней, холодных подземных
ручьев, в косматые руки рогатых детей со шмелиными глазами, которые могут
глядеть без ущерба на огненный лес.

Ритм качалки был давно ему знаком: парамп, парамп, час за часом,
сколько часов он слушал его, летя в пространстве? и можжевеловый сундук в
конце концов включился в эту качку: если падаешь, падаешь вечно с качалкой
увечной, можжевеловый гроб, качания скрип; он стискивал подушку, хватался за
столбы кровати, потому что морем лампового света плыла, плавно по волнам
качалки, и качка была звоном колокольного буя - кто этот пират, который
придвигается с каждым скрипом? До рези в глазах он напрягал зрение, силясь
узнать его: кружевные маски морочили, матовое стекло застило - то ехали в
кресле Эйми, то Рандольф, то Зу. Но Зу не могла тут быть, Зу шла по
Вашингтону с аккордеоном, объявлявшим о каждом ее шаге. Неузнанный голос
ссорился с ним, дразнил, изводил, выдавал секреты, которых он не открывал и
самому себе; замолчи, кричал он и плакал, пытаясь заглушить этот голос, но
голос, конечно, был его собственный: "Я видел тебя под чертовым колесом", -
упрекал он пирата в кресле. "Нет, - отвечал пират, - я не уходил отсюда,
милый мальчик, милый Джоул, всю ночь я прождал тебя, сидя на лестнице".
И вечно грыз он горькие ложки, и силился продохнуть сквозь шарфы,
смоченные в лимонной воде. Руки заботливо расправляли занавес сонного
сумрака; пальцы, худые и твердые, как у Зу, перебирали ему волосы, и другие
пальцы, прохладней этих и летучее морских брызг; их утешительным арабескам
вторил голос Рандольфа, еще более мягкий.
И вот однажды днем качалка стала самой собой, и будто ножницы прошлись
кругом его сознания, и когда он отряхнул мертвые отрепья, Рандольф принял
нормальный облик, осветился в блаженной близи.
- Рандольф, - сказал Джоул, потянувшись к нему, - ты меня ненавидишь?
Рандольф с улыбкой прошептал:
- Тебя, деточка? Ненавижу?
- За то, что сбежал. Сбежал и оставил твой херес под вешалкой.
Рандольф обнял его, поцеловал в лоб, и Джоул, измученный и благодарный,
сказал:
- Я болен, очень болен.
И Рандольф ответил:
- Ляг, мой дорогой, лежи спокойно.

Так вплыл он глубоко в сентябрь; райские глубины постели простирались в
будущее, и каждая пора тела благодарно вбирала ее охранную прохладу. А когда
он думал о себе, мысль развивалась в третьем лице, обращенная на другого
Джоула Нокса, который занимал его весьма умеренно - примерно так, как
занимает человека его детская фотокарточка: что за дундук! с удовольствием
расстался бы с ним, с этим прежним Джоулом... правда, не сейчас - почему-то
он еще нужен. Каждый день он подолгу изучал свое лицо в зеркале и, в целом,
оставался разочарован: увиденное никак не подтверждало подозрений насчет