"Трумен Капоте. Другие голоса, другие комнаты [H]" - читать интересную книгу автора

того, что в нем пробуждается мужественность, хотя кое-что в лице изменилось:
исчез детский жирок, и обозначилась истинная форма, взгляд потерял мягкость,
стал тверже: лицо невинное, но без прежнего обаяния, лицо, внушающее
тревогу: слишком трезвое для ребенка, слишком миловидное для мальчишки.
Трудно было определить возраст. Единственное, что ему решительно не
нравилось, - прямые каштановые волосы. Он хотел бы кудрявые и золотые, как у
Рандольфа.
Непонятно было, спит ли вообще Рандольф; казалось, он покидал качалку
только на то время, когда Джоул ел или справлял нужду; случалось,
проснувшись ночью, при луне, которая заглядывала в окно, как бандитский
глаз, Джоул видел мерцавшую во тьме астматическую сигарету Рандольфа: да,
дом утонул, но он был не один, другой уцелел - и не чужой, а тот, кто добрей
и лучше всех на свете, друг, чья близость есть любовь.
- Рандольф, - сказал он, - ты когда-нибудь был таким молодым, как я?
И Рандольф сказал:
- Я никогда не был таким старым.
- Рандольф, - сказал он, - знаешь что? Я очень счастлив.
На это его друг не ответил. А счастье, кажется, состояло лишь в том,
что он не чувствовал себя несчастным; вернее, он ощущал в себе некое
равновесие. Даже туман, всегда окутывавший речи Рандольфа, и тот рассеялся
или, по крайней мере, больше не мешал Джоулу казалось, что он понимает их до
конца. Так, открывая другого, большинство людей испытывают иллюзию открытия
самих себя: глаза другого отражают их истинную чудную ценность. Такое
чувство было у Джоула, и было оно ни с чем не сравнимо, это счастье,
подлинное или мнимое, - оттого, что он впервые совершенно отчетливо видел
друга. И он больше не хотел никакой ответственности, он хотел вверить себя
другу и, как сейчас, на ложе скорби, зависеть от него самой своей жизнью. В
результате созерцание себя в зеркале стало делом мучительным: теперь словно
бы только один глаз искал там признаков взросления, другой же, и все более
внимательный, заглядывал внутрь, с надеждой, что его обладатель навсегда
останется таким, как сейчас.
- Сегодня прямо октябрьский холод, - сказал Рандольф, ставя в вазу у
кровати полуосыпавшиеся розы. - Боюсь, это последние, вялые - даже пчелы
потеряли к ним интерес. А вот еще тебе осенняя примета - лист платана.
На другой день, хотя погода была мягче, он разжег камин, и у огня они
чокнулись алтеем и пили чай из двухсотлетних чашек. Рандольф изображал
разных людей. Чарли Чаплин получился у него как живой, Мэй
Уэст[*Американская актриса] - тоже, а когда он зло спародировал Эйми, с
Джоулом сделался припадок, такой, когда смех становится для самого себя
затравкой; и Рандольф сказал ха! ха! сейчас он покажет кое-что действительно
смешное.
- Только мне надо нарядиться, - предупредил он, блестя глазами, и
направился было в коридор; потом отпустил ручку двери и обернулся. Но
уговор: когда покажу, не смеяться.
Ответом Джоула был смех, он не мог остановиться - это было как икота.
Улыбка стекла с лица Рандольфа, как растаявшее масло, и, когда Джоул
крикнул: "Давай, ты же обещал", он сел, сжал круглую розовую голову между
ладонями и устало ответил:
- Не сейчас. Как-нибудь в другой раз.
Однажды утром Джоул получил свою первую в Лендинге почту; принес ее