"Трумен Капоте. Другие голоса, другие комнаты [H]" - читать интересную книгу автора

управляя собой, - в своей безалаберной сонной тетради. Она не могла мне
помочь. Больше всего на свете мы хотим, чтобы нас обняли... и сказали... что
все (все - это странное слово, это кормящая грудь и папины глаза, это жар
поленьев холодным утром, крик совы и мальчишка, обидевший тебя после уроков,
это испуг и морды на стене спальни)... что все будет хорошо.
Однажды вечером Пепе пришел к нам очень пьяный и с полной
непринужденностью принялся: а) бить Долорес ремнем, б) писать на ковер и на
мои картины, в) отвратительно обзывать меня, г) ломать мне нос, д), е) и так
далее. В ту ночь я ходил по улицам и по причалам и говорил с собой вслух,
убеждая себя уехать, - будь один, говорил я, как будто и так не был один,
сними другую комнату в другой жизни. Я сидел на Джексон-сквер, кругом
тишина, и Кабилдо[*В годы испанского правления - здание правительства; ныне
- музей штата Луизиана] был похож на дворец с привидениями; рядом со мной
сидел туманный светловолосый мальчик; он посмотрел на меня, я - на него, и
мы были не чужие: мы протянули друг к другу руки, чтобы обняться. Я так и не
услышал его голоса, потому что мы не разговаривали. Обидно: с каким
удовольствием я вспоминал бы его голос. Одиночество, как лихорадка,
разгуливается ночью, но при мальчике рассвело, свет наливался в кроны, как
щебет птиц, и, когда встало солнце, он выпростал пальцы из моих и ушел, этот
туманный мальчик, мой друг.
Теперь мы были неразлучны - Долорес, Пепе, Эд и я. Эд с его шутками, мы
с нашим молчанием. Гротескная четверня (от каких фантастических родителей?),
мы питались друг другом, как питается собой раковая опухоль, и все же,
поверишь ли? были мгновения, которые я вспоминаю со сладкой тоской, обычно
связываемой с более приятными вещами: Пепе (как сейчас вижу) зажигает спичку
о ноготь большого пальца, пробует выловить рукой золотую рыбку из фонтана;
мы в кино, едим воздушную кукурузу из одного пакета, он уснул и привалился к
моему плечу; он смеется над тем, что я морщусь при виде его рассеченной
губы. Я слышу его свист на лестнице, слышу, как он поднимается ко мне, и
шаги его тише, чем стук моего сердца. Дни, тающие быстро, как снежинки,
слетают в осень, осыпаются ноябрьскими листьями, холодное зимнее небо пугает
своим красным светом: сплю целыми днями, закрыв жалюзи, натянув на лицо
одеяло. И вот уже масленичный вторник, мы собираемся на бал; все, кроме
меня, выбрали себе костюмы: Эд - монах-францисканец (с сигарой в зубах),
Пепе - бандит, а Долорес - балерина; один я не могу ничего придумать, и это
перерастает в чудовищную проблему. Вечером появляется Долорес с громадной
розовой коробкой, я преображаюсь в графиню, и мой король - Людовик XVI; на
мне серебряные волосы и атласные туфли, зеленая маска; я облачен в
фисташковый и розовый шелк: сперва ужасаюсь, увидев себя в зеркале, потом
прихожу в восторг - я необыкновенно красив, и позже, когда начинается вальс,
ничего не знавший Пепе приглашает меня, и я, этакая хитрая Золушка, улыбаюсь
под маской и думаю: ах, если бы это был я! лягушка - в царевну, олово - в
золото; лети, пернатый змей, час поздний; так кончается часть моей саги.
Еще одна весна, они уехали; это апрель, шестое дождливого и сиреневого
апреля, два дня спустя после нашей блаженной поездки на озеро
Понтчартрейн... когда был сделан снимок и когда в символическом мраке нас
несло по тоннелю любви. Хорошо, слушай дальше: в конце дня, когда я
проснулся, дождь за окнами и где-то по крыше: тишина, если можно так
сказать, бродила по дому, и, почти как всякая тишина, она не
безмолвствовала: она стучалась в двери, отзывалась в часах, скрипела