"Трумен Капоте. Другие голоса, другие комнаты [H]" - читать интересную книгу автора

Теперь - тихо, не разговаривай. Я занимаюсь твоими губами.
В окна подул ветерок, зашелестел лентами кукол, принес в бархатный
сумрак солнечные запахи воли; и Джоулу захотелось быть там, где, может быть,
сейчас бежит по луговой траве Айдабела и Генри по пятам за ней. Составленное
из окружностей лицо Рандольфа вытянулось от усердия; он долго работал молча
и наконец, словно все предшествующее подспудно подвело его к этому, сказал:

- Позволь мне начать с того, что я был влюблен. Заявление, конечно,
обыкновенное, но не столь обыкновенен факт, ибо не многим из нас дано
понять, что любовь - это нежность, а нежность, вопреки распространенному
мнению, - не жалость; и еще меньше людей знают, что счастье в любви - не
сосредоточенность всех чувств на предмете; любят множество вещей, и любимый
является с тем, чтобы стать всех их символом; для истинно любящего на нашей
земле любимый - это распускание сирени, огни кораблей, школьный колокольчик,
пейзаж, беседа незабытая, друзья, воскресенья в детстве, сгинувшие голоса,
любимый костюм, осень и все времена года, память... да, вода и твердь
существования, память. Ностальгический перечень - но, опять же, где найдешь
на свете что-либо более ностальгическое? В твоем возрасте тонкостей почти не
замечают; и тем не менее догадываюсь, что при виде меня сегодняшнего ты не в
силах поверить, что я когда-то обладал душевной чистотой, необходимой для
такой любви. Однако же когда мне было двадцать три года...
Эта девушка на снимке - Долорес. Мы познакомились в Мадриде. Но она не
испанка, я думаю, - хотя так и не знаю в точности, откуда она...
по-английски она говорила безупречно. А я... к тому времени я пробыл в
Европе два года - прожил, если можно так сказать, по большей части в музеях:
не знаю, скопировал ли кто-нибудь когда-нибудь столько мастеров. Кажется, не
было на свете картины, которой я не мог бы воспроизвести самым обаятельным
образом... но стоило взяться за что-нибудь свое, и наступал паралич, словно
я лишен был собственного восприятия, всякой внутренней жизни, - я был как
анемон, чья пыльца никогда не найдет для себя пестика.
А Долорес как раз оказалась из числа тех, от кого мне удается иногда
зарядиться энергией: при ней я остро ощущал себя живым и в конце концов
поверил, что к чему-то способен; впервые я видел вещи без искажений и
целиком. Той осенью мы переехали в Париж, потом на Кубу - и поселились
высоко над бухтой Матансас, в доме... как описать его?.. из дымчато-розового
камня, и комнаты золотыми и белыми цветами унизывали стебли высоких
коридоров и синих обветшалых лестниц; в широкие окна задувал ветер, и дом
казался мне островом, прохладным и вполне безмолвным. А она - точно ребенок,
сладкая, как бывает сладок апельсин, и ленивая, восхитительно ленивая; она
любила сидеть нагишом на солнце и рисовать крохотных животных - жаб, пчел,
бурундуков, читала астрологические журналы, чертила звездные карты и мыла
голову (по три раза в день, самое малое); была азартна, и после обеда мы
спускались в поселок и покупали лотерейный билет или новую гитару: у нее
было больше тридцати гитар, и она на всех играла - признаться, ужасно.
И вот что еще: мы редко разговаривали; не могу вспомнить ни одного
длительного разговора с ней; всегда было между нами что-то недосказанное,
приглушенное, но молчание это происходило не от скрытности - оно само по
себе говорило о том чудесном мире, какой устанавливается иногда между
людьми, хорошо понявшими друг друга... Хотя по-настоящему мы друг друга не
знали, ибо не знали еще как следует самих себя.