"Дмитрий Быков. Вместо жизни (очерки, заметки, эссе) " - читать интересную книгу автора

интерпретировал себя полностью и все о себе договорил до конца.
Последователям, исследователям и преследователям делать нечего - только
бессильно эпигонствовать. Я сам отлично помню, как с тогдашней возлюбленной
(и уж, конечно, не за столом) сочинял мистификацию о приезде Набокова в
Россию. Мы подделывались под его стиль, как могли, и сочинили-таки от его
лица вполне набоковообразное послесловие к "Взгляни на арлекинов" - о том,
как он в 1972 году приехал в Питер, но до Рождествена и Батова не доехал,
потому что - зачем? Это значило бы только убить воспоминание... Мы были
очень собой и друг другом довольны, но потом взяли с полки набоковский том -
в надежде убедиться, что у нас не хуже,- и открыли его на строчке "Солнце
натягивает на руку ажурный чулок аллеи". "Ну же ты скотина!" - воскликнул я.
Да, вычурно, но какова точность жеста и как сразу все видно! Так что и
эпигонам тут делать нечего - подражать Набокову еще бесполезней, чем
имитировать Платонова или косить под Бродского.
Разговор о его актуальности - другое дело, и здесь, мне кажется, стоит
опровергнуть пару штампов. Что ни говори, Набоков у нас прочитан однобоко,
простите за невольный и дурной, вполне в его вкусе, каламбур. Серьезный
писатель, он и сам выступал иногда слишком деспотом, навязывая читателю то
или иное толкование текста. Вместе с тем один его роман остается наиболее
превратно истолкованным, и об этом стоило бы сказать подробнее.
Главным русским романом Набокова часто называют "Дар", хотя эстеты и
диссиденты (не только почти не пересекающиеся, но часто и полярные общности)
предпочитают "Приглашение на казнь". С легкой руки самого Набокова "Дар"
считается романом о радости жизни, об искусстве быть счастливым и о том, как
бедна и плоска была жизнь Чернышевского, в противность жизни Федора
Годунова-Чердынцева. Я не согласился бы с такой трактовкой. У Набокова
искони было два основных протагониста. Первый - робкий, интеллигентный,
беспомощный, часто смешной и жалкий (Путя из ранних рассказов, Лик из
одноименного рассказа, Смуров из "Соглядатая", Пнин, отчасти Гумберт, сила
воли которого обусловлена только страстью, голосом плоти). Второй -
торжествующий и победительный, телесно здоровый, мускулистый, бледный и
яркогубый, заросший буйным волосом и неутомимый в любви (Торн в "Камере
обскуре", Ван в "Аде", Берг в "Подлеце", отчасти Генрих в "Отчаянии" -
персонажи эти близки даже фонетикой своих имен, односложных либо озвученных
жестким "г", раскатистым "р"). Единственный более-менее удачный синтез
уязвленности и беспомощности с жовиальностью и любовной мощью - Адам Круг в
"Bend sinister". Излишне говорить, что сам Набоков - с его милосердием,
сентиментальностью, но и защищенностью, высокомерием, интеллектуальной и
физической мощью - поровну распределен между этими двумя своими демонами и
что сочувствие его всегда на стороне первого, робкого и неудачливого. В
"Пнине" оно таково, что протагонист - удачливый литератор и лектор, любовник
Лизы, сменяющий Пнина на русской кафедре в университете,- поневоле вызывает
читательскую антипатию. Себя-бедного Набоков предпочитает
себе-победительному, как Гумберта-воздыхателя предпочитает
Гумберту-обладателю; в "Даре" эта расстановка сил сохраняется и "умеющему
счастье" Годунову-Чердынцеву противостоит бесконечно "плошающий"
Чернышевский. Интересно, что самого упертого прагматика во всей русской
литературе Набоков выставляет нарочито беспомощным, организаторски бездарным
и откровенно демонизированным в общественном мнении. Зато мертвый
Чернышевский похож у него на Христа.