"Дмитрий Быков. Вместо жизни (очерки, заметки, эссе) " - читать интересную книгу автора

История одного одиночества

Собака не знает, как называется целебная трава,- и, однако, тянется к
ней безошибочно. В конце августа этого года я со старшим ребенком ехал в
Крым через Киев. На киевской окраине, где живут мои старые друзья, кипит
вокруг станции метро стихийный букинистический рынок - бродя по нему,
чувствуешь себя немного мародером, ибо характер продаваемых книг и уровень
цен лучше всякой оппозиции расскажут тебе об истинной жизни украинской
интеллигенции. Продавались в основном дореволюционные статистические
справочники, думские протоколы, толстые журналы и иные никому, кроме
специалистов, не нужные раритеты; среди выставленных на лотки советских книг
преобладали собрания сочинений. У одного сухощавого старика, похожего на
Николая Гринько, увидел я десятитомник Салтыкова-Щедрина, за который просили
десять гривен.
Я убежден, что, поторговавшись, взял бы его и за пять. Золотая
библиотека нашего детства - текстологически выверенные, прекрасно
иллюстрированные собрания русской классики, гордость среднего интеллигента,
не дай Бог том пропадет!- в начале девяностых как-то вдруг обесценилась, из
надежного вложения денег на крайний случай превратилась в бросовый товар, а
черпать в ней утешение среди новых времен оказалось трудно - после
интерпретаторов коммунистических на нее налетели либеральные. Из яростного
обличителя Гоголь сделался певцом и романтизатором нарождающегося
капитализма, Лев Толстой попал в певцы аристократии, Достоевский - в
государственники, Островский - в защитники прогрессивного тороватого
купечества, а Салтыков-Щедрин пропал совсем. Он оказался прочнее всего
присвоен коммунистами, изгнан из школьной и даже вузовской программы, крайне
редко переиздается - пойди теперь ототри с него клеймо неподкупного сатирика
или в крайнем случае мрачного русоненавистника! Думаю, из всех русских
классиков это единственный, чье десятитомное собрание сочинений можно даже и
в Киеве сегодня приобрести за пятьдесят рублей, из расчета по пяти за
гривну. Щедрин это словно понимал и стоял достойно, тихо, имея вид
подозрительно новый и свежий - ясно было, что это светло-коричневое с
золотым тиснением "правдинское" собрание никто сроду не открывал. Автор
привык безропотно сносить свое незаслуженно скромное положение в русской
литературе - потерпим, было бы живо наше дело; трудно найти во всей
отечественной истории сочинителя с более скромными амбициями и более
критическим отношением к своему труду. На все молодежные восторги (кстати,
тоже не особенно громкие) он отвечал самокритично: я, мол, летописец
минуты... с Толстым не конкурировал, с Достоевским не равнялся, романы свои
называл очерками, и вряд ли отсутствие посмертной славы огорчило бы его
всерьез. Напротив, он ужаснулся бы, узнав, что сочинения его остаются
актуальными.
Короче, так мне стало его жалко, что я в непостижимом порыве немедленно
купил весь десятитомник, разложил его по двум прочным пакетам с рекламой
любимого "Первака" и в таком виде свозил в Крым, где, в сущности, не читал
ничего другого. Десятитомник являл собою надрывающую сердце картину
титанической борьбы текста с комментариями. Никакому Лермонтову, никакому
Бунину так не доставалось от советских интерпретаторов. Одна вступительная
статья способна была навеки отвадить школьника от Салтыкова-Щедрина, а уж
примечания, трактующие каждое слово с точностью до наоборот,- тема отдельная