"Дмитрий Быков. Вместо жизни (очерки, заметки, эссе) " - читать интересную книгу автора

и скорбная. Неделю почитавши "великого русского сатирика" вдали от злобы
дня, я понял, что писателя надо спасать. Подозреваю, что сегодня
Салтыков-Щедрин - самый насущный русский классик, опередивший свой век
гораздо радикальнее, чем его великие современники; подозреваю, что для
больного интеллигентского сознания, оказавшегося в который уж раз на
распутье, Щедрин единственно целебен - и что, кроме него, никто нам сегодня
не объяснит нашего истинного положения... но его надо читать. Читать не для
того, чтобы, подобно Ленину, иной его образ или речевой оборот прихватить в
собственный арсенал,- а для того, чтобы гордый и стоический его опыт упас
нас от новых соблазнов.
Ведь какой ему создали образ-то? Мариэтта Шагинян призналась
откровенней прочих: я, говорит, еще сочинений его не читала, а уж увидела
фотографию - и была потрясена навеки. Такой скорбный, такой гневный и
требовательный взгляд! И все его сочинения потом не производили на меня
такого впечатления, как этот портрет. Признание симптоматичное и очень
женское: Шагинян была хоть и марксистка, а женщина, ей портрет завсегда
важней сочинений. Но именно так, по-женски, трактовало Щедрина и все
советское литературоведение: получался образ вечного страдальца, день и ночь
вертящегося на своем одре и вскрикивающего от боли при любой новой гнусности
самодержавия. И так-то ему тошно, и так-то сердце его болит и желчью
обливается - положительно, у человека вторая печень вместо сердца! Гневный,
страстный, обличительный - и любит-то он Россию, и ненавидит еще пуще, и
серная кислота так и брызжет с его пера! Никакой личной жизни, одна
журналистика. Салтыкову-Щедрину не повезло еще в одном отношении: он почти
ни в чем не заблуждался. Вернейший его ученик Михаил Успенский как-то
объяснил мне принцип, по которому он отбирал книги в семидесятые годы: ежели
в предисловии написано, что автор заблуждался - дело, этого мы берем; а
ежели все у него обстоит правоверно, то пусть его полежит на полочке. С
точки зрения советского литературоведения, Щедрин был кругом прав - разве
что недостаточно знал жизнь фабричного пролетариата да на старости лет, по
слабости здоровья, идеализировал патриархальный быт Пошехонья... но тут же,
конечно, спохватывался и принимался ненавидеть. Так ненавидел - инда
припадки нервные с ним случались; оттого он и умер в не патриаршеских еще
годах, что раздражение его противу всего на свете как-то само собой перешло
в хроническое раздражение всех нервов, малейший звук причинял ему физические
страдания... Незадолго до смерти он еще имел несчастье принять у себя
депутацию от петербургских студентов, в которую входил и старший брат
Ильича - угрюмый, фанатичный юноша, который долго тряс старику руку и этим
немало его испугал. Евгений Евтушенко оставил о сем случае патетическое
стихотворение: "Не жмите так руку, мне больно, я старенький,- смеется
Щедрин, но ему не смешно". Да уж чего смешного...

Поразительно, как никому еще не пришла в голову очевидная мысль:
колумбиец Маркес наверняка читал "Историю одного города" и именно с нее
слизал "Сто лет одиночества" - совпадения разительные. Впрочем, даже если он
и сам дошел до этой идеи сто лет спустя - несомненный приоритет в области
лаконичного, предельно сгущенного национального эпоса с эротическим,
мистическим и фольклорным колоритом должен принадлежать русской литературе,
и прежде всего Щедрину. Немудрено, что "Историю" при ее появлении почти
никто не понял, а последующие поколения продолжали числить по разряду