"Ирина Лукьянова. Конь в пальто" - читать интересную книгу автора

счастлива, как с этим безбашенным, талантливым, сильным мужиком. И я
осталась бороться со своим токсикозом, а он поехал... ой, я сейчас даже не
помню, куда он поехал, куда он мог поехать в девяносто первом году? Был
путч, я была одна, я собралась рожать, а он был на баррикадах, я понимаю,
что в это время место журналиста на баррикадах, просто мне было очень тяжело
остаться с первыми родами в полном одиночестве во время путча, я ведь тоже
немножко журналист и кое-что понимаю.
Пока я рожала ему парня - двадцать часов подряд, - он с друзьями пил за
победу демократии, и только через день узнал, что у него родился сын, и
завопил: "У меня сын, мужики!" - и ушел опять пить и праздновать
состоявшуюся победу, а заодно и рождение сына. Он был ошарашен, он ушел
осознавать, что у него сын, так символично совпавший с рождением новой
России, он даже не написал мне хотя бы крохотной записки и не пришел под
окно.
А потом я осталась одна нянчить сына, а он сказал, ну вот, я теперь
тебе совсем не нужен, ты целиком поглощена ребенком, - и опять уехал, не
помню куда. А потом оказалось, что у него там гражданская жена с сыном от
первого брака, что он ее тоже любит и жалеет, и ребенка жалко, ему же три
года всего, у него никогда не было отца. Да, я понимаю, сказала я. Ты - это
одно, сказал он, а она - совсем другое. Она такая беззащитная, сказал он.
Но ты не думай, сказал он, я все равно люблю одну тебя. Ты - сильная,
сказал он. Я заржала. Коням положено.
А потом у него оказывалось по гражданской жене в каждой горячей точке,
в каждом случайном привале. И всегда это были беззащитные брошенки,
матери-одиночки, которым он мог подставлять мужское плечо, с
сыновьями-дошкольниками и сыновьями-подростками, которым нужно мужское
воспитание. Он подавал им живой пример и обучал быть мужчинами. И потом
уходил от них. Он не терпел долгих отношений, и когда страсть остывала - а
остывает она года два, - он уходил. Ему не нужны были женщины, которые уже
знают, что на гитаре он умеет играть четыре с половиной песни, что он быстро
снашивает носки до дыр, что он предпочитает дезодоранты-спреи роликовым, что
он ненавидит манные клецки, что страшный шрам у него на спине не от шальной
пули или бандитского кинжала, а от неуклюжего падения с дерева в одиннадцать
лет... Ему надо было ошеломлять и в двадцать пятый раз с успехом
рассказывать любимые истории, которые я и его гражданские жены уже знали
наизусть, и впитывать новую любовь и новое восхищение, и как только любовное
ослепление проходило, а новая брошенка начинала прозревать и привыкать, он
собирал свой вещмешок, рассовывал по кармашкам сигареты-спички-зажигалки и
коробочку из-под пленки, куда насыпана соль, и прятал в кожаные ножны
любимый нож. Его звала труба - его ждали Нагорный Карабах и Таджикистан,
Сербия и Абхазия, Чечня и Дагестан, Приднестровье и Афганистан, Пакистан,
Ирак, и всюду его ждали брошенки с детьми, давно уже не получавшими
воспитания.
А дома напрасно ждали мы с Сашкой. Сначала я психовала и висела на
окне, выглядывая, не идет ли ненаглядный, не спала, ожидая звонка... А он
говорил, ну что я буду тебе звонить, я думал, ты спишь давно. Или говорил,
что ты меня пасешь, как маленького, ты хочешь меня к своей юбке привязать, я
не обязан перед тобой отчитываться. Или говорил, ну извини, матушка, это
война, звонить неоткуда. Но даже когда не война, и звонить есть откуда, он
все равно не звонил. И я сходила с ума, когда думала, что его в девяносто