"Инга Абеле. Трижды стожалостная без слов (Рассказ) " - читать интересную книгу автора

самой ладони не разглядеть во мгле. Эта стылая плоть холодна и не дышит, я
блуждаю в ее гуще, истыканной пальцами. "Heinrich von Fircks". На каменных
столбах повисли черные цепи. Мороз щипал голяшки, она потерла ногой об ногу
и поставила свечку к высеченному в камне кресту. Кровяные жилки в камне. Три
могильных холмика поросли плющом. Меня зовут Синтия, этого нельзя забывать.
Какое-то время она стояла, немо всматриваясь в темноту, сгущавшуюся
вокруг деревьев. Там, за туманом и тьмой, озеро, несколько домов, где живут
люди, и летняя усадьба Хайнриха, где прогнившие полы густо проросли плауном,
там болотистые луга, леса и сияние красок в небе, осенью - до самого моря
там песчаная дорога, а за развилкой - сине-черный еловый бор, где зимой и
летом рыщут на воле собаки лесника, добродушные и желтоглазые. Но все это
она только знала, перелистывала в уме, как ребенок книжку с картинками,
потому что сейчас виделось одно лишь Ничто. Большое черное Ничто проступало
сквозь недвижные деревья, из тьмы сюда тянуло как бы непрерывным дыханием,
словно там, в низине у озера, которого не видать, тихо спит и дышит огромное
лицо, выпуская из ноздрей и рта легкие струйки холодного воздуха. Деревья
потеряли свое обличье, корни и кроны, это были просто серые куцые обрубки, а
не липы, дубы или ясени. Деревья растворялись во мгле, кружевно сквозили,
как куски сахара в воде, сквозь них можно было разглядеть смерть. "Heinrich
von Fircks geb. den. 7 Nov. 1831, gest.den. 25 Nov. 1889". Меня зовут
Синтия. Ничто больше не имело своего обличья, когда начинала густеть мгла.
Была надпись "Heinrich", а самого его не было. Не было озерной низины, чтобы
на нее посмотреть. Быть может, она смотрела себе в лицо. Может, она дышала
себе в лицо. Может, то были ее пальцы, что вогнали корни в землю? Она быстро
нагнулась и потрогала эту холодную, безмерно холодную землю. И отдернула
руку, как когда-то в детстве отдернула руку от мертвого коня. Конь лежал за
конюшней, его уже вытащили на увоз, моросил дождь, и шкура его блестела,
усеянная мелкими водяными бусинками. Взрослых поблизости было не видать. Она
остановилась и стала разглядывать коня. Живой, конь равнодушно носил ее на
своей старой спине, которую, будто ножом, делил надвое острый хребет. Она
болтала ногами по бокам этой большой горы и с интересом следила, как из
глубин теплой конской плоти рождаются шаги подобно медленному и бережному
землетрясению. Когда конь останавливался, чтобы пощипать зеленых ростков,
она дергала его за гриву, и он шел дальше. Как бы далеко они ни забредали,
он под конец всегда находил дорогу домой. И вот вдруг конь лежит под дождем
за конюшней, Боже ж мой, большая серая гора, она коснулась его и тотчас
отдернулась. Коню не хватало одного измерения, которое обволакивает все
живое жаркой тенью готовности двигаться. Невидимого обещания будущего или
минувшего слоя времени. И вот время остановилось, конь занимал ровно столько
места, сколько его плоть, даже меньше. Дыхание больше не сквозило в нем, и
тепло его не могло осушить ни единой росинки, хотя прежде апрельскими утрами
он ступал по полю весь в облаке, словно озеро в тумане, пот и пар не
задерживались на нем, пот с его спины с шипеньем ведрами возносился по
ветру, как густой дым, всходило солнце, и слышно было лишь визг плуга да
голоса птиц. То, что теперь недвижно лежало на земле с окостенелыми ногами,
сжавшееся в комок и залитое дождем, было только свертком, конченым делом,
брошеным, выстуженным домом. На нем осталось темное пятнышко, там, где
коснулись ее пальцы. Она поспешно пошла прочь. Безмерно холодный и твердый
конь. Безмерно, безмерно холодная земля. Уже и свеча больше не грела руку.