"Георгий Адамович. Table talk I, II" - читать интересную книгу автора

рассказов" - "the greatest story ever written" - толстовское "Много ли
человеку земли нужно" (в письме к дочери, незадолго до смерти).
Едва ли Бунин эту оценку знал, но, вероятно, с Джойсом согласился бы,
так как считал толстовские народные рассказы самыми совершенными, что
русская литература дала. Он называл их "несравненными", говорил о них с
особым восхищением, порой даже со скрытой завистью, вообще-то ему не
свойственной.
Но меня лично выбор Джойса несколько удивляет: я назвал бы "Где любовь,
там и Бог", - хотя "величайшего" рассказа вообще на свете не существует и
никакой табели о рангах в литературе или в искусстве нет.

* * *

Перечитываю - в который раз! - Достоевского.
И в который раз с удивлением вспоминаю, что находятся люди, требующие
единого твердого взгляда на великие литературные явления, люди, не
допускающие противоречия в суждениях, подхода с разных сторон, спора с самим
собой, наконец - беседы с самим собой...
Перечитываю Достоевского. Да, есть какая-то шаткость в замыслах, многие
из которых правильнее было бы назвать домыслами. Нередко есть фальшь, как
бывает во всем, что выдумано, а не найдено. "Высшая реальность" Достоевского
порой перестает быть реальностью вовсе, в любом значении слова, и, как бы ни
захлебывались от метафизического восторга современные властители и
вице-властители дум, от нее едва ли многое уцелеет. Мучительные усилия
договориться до чего-то ещё неслыханного, произвольные догадки - и удар
головой о крышку, над всеми нами плотно завинченную. Да, это так.
Но всё-таки Достоевский - писатель единственный, заменить,
"перечеркнуть" которого никаким другим писателем в мире нельзя. Однако не в
плоскости "проблем".
О человеке, которому "пойти некуда", обо всем, до чего истерзанное
человеческое сердце может дочувствоваться, о стыде, отчаянии, боли,
возмущении, раскаянии, об одиночестве не писал так никто и никогда никто не
напишет. Перечитываю главу из "Подростка", ту, где мать с пряниками и
двугривенными в узелочке приходит во французский пансион к своему
болвану-сыну: нет, это всё-таки страницы единственные, на веки веков - и да
простит милосердный Бог Бунина и Алданова за все, что оба они о Достоевском
наговорили, да простит Набокова за "нашего отечественного Пинкертона с
мистическим гарниром" (цитирую из "Отчаяния" по памяти, но, кажется, верно)
и всех вообще, кто в этом страшном свидетельстве о человеке и человеческой
участи в мире ничего не уловил и не понял.

* * *

Было это в Париже, ночью, незадолго до войны.
В дверях монпарнассного кафе "Дом" стоял, держась за косяк, поэт Верге
или Вернье, не помню точно его имени, знаю только, что друзья считали его
чрезвычайно талантливым, хотя и погибшим из-за беспутного образа жизни.
Хозяин ругательски ругал его и выталкивал, а он упирался, сердился,
требовал, чтобы его впустили обратно. Наконец его вышвырнули на улицу.
Случайно я вышел вслед за ним. Он стоял под дождем, без шляпы, в изодранном