"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автора

* * *(XLII).

Геббельс говорил, что при слове "культура" первая его инстинктивная
реакция - схватиться за револьвер. Револьвера у меня нет. Но когда я слышу
или читаю в печати размышления о "парижской ноте" русской поэзии, чувства у
меня возникают отдаленно-геббельсовские.
Чем ближе был человек к тому, что повелось "парижской нотой" называть,
тем настойчивее ему хотелось бы верить в ее осуществление, тем несомненнее
он знает, что её не было. Был некий личный литературный аскетизм, а вокруг
него или иногда в ответ ему некое коллективное лирическое уныние, по
недоразумению принятое за школу. Для образования школы подлинной вовсе не
обязателен был бы признак географический, в данном случае - парижский.
Состав пишущих был в Париже ведь случаен, отбор единомыслящих,
единочувствующих крайне ограничен, и поэтическое содружество поневоле
осталось искусственным. "Нота" могла бы сложиться иначе, - и к этому я снова
возвращаюсь: могли бы, должны были бы найтись друзья, раскиданные по разным
странам, одни, может быть, совсем молодые, другие - изведавшие все, что
суждено было узнать тем, кого революция застигла взрослыми, духовные
родственники, об одинаковом догадывавшиеся, одинаковое улавливавшие, готовые
наладить перекличку ещё до стихов, ещё до того, как влюбились они в
Анненского и выбросили Бальмонта с его последователями в сорную корзину.
В Париже "ноты" не возникло, - пожалуй, всё-таки за двумя-тремя
исключениями, которым жизнь помешала в согласном порыве одушевить ее и
довести до убедительной высоты и силы. Остальные, мнимые, её адепты - не в
счет, по крайней мере в качестве адептов именно "нотных", да ведь и сообщено
им было только то, чего надлежит избегать: то, что следует развить,
оставалось тайной. При отрицательном методе выработки стиля, внешнего и
внутреннего, неудивительно, что поэтические парижане пристрастились к тонам
серым, тусклым и напевам тихим, меланхолическим вместо громоподобных гимнов,
од или обличительных филиппик. В самом деле, им проповедовали возведение и
эмоционального и словесного скептицизма в добродетель: бесцветность и была
плодом её. Мало кто догадывается, что бесцветность - лишь нечто вроде первой
большой узловой станции на посвятительном пути к поэзии, со всевозможными
разветвлениями вдаль, или если даже завершение пути, то лишь после
преодоления всех красочных соблазнов. Поздно, впрочем, теперь об этом
толковать, да и, повторяю, было все-таки два-три счастливых исключения...
Утверждают, что авторство выражения "парижская нота" принадлежит
Поплавскому, не имевшему к ней, кстати сказать, почти никакого отношения,
творчески слишком непоседливому и в даровитости своей слишком
расточительному, чтобы какую-либо дисциплину принять. Пользуюсь этим словом
в первый и, надеюсь, в последний раз, пользуюсь для удобства, в качестве
"рабочей гипотезы", и попробую вкратце рассказать, что заложено было в
замысле "ноты", что неизбежно должно было привести к её истаиванию и, может
быть, всё-таки в некоторых уединенных сознаниях к памяти о ней, как о чём-то
таком, ради чего стоило остаться ни с чем.
В основе, в источнике было, конечно, гипнотически-неотвязное
представление об окончательном, абсолютном, незаменимом, неустранимом: нечто
очень русское по природе, связанное с вечным нашим "все или ничего" и с
отказом удовлетвориться чем-либо промежуточным. На Западе нам было не по
себе, на Западе мы не были "дома" именно потому, что здесь это "или - или"