"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автора

глубине души по складу своему "мы", - придавая этому личному местоимению
значение самое собирательное, расширяя его до включения анонимных, неведомых
друзей, разбросанных волею судьбы по всему свету, - в глубине души, что же
скрывать, мы были людьми толка скорее "достоевского", чем толстовского,
воспринимая Толстого преимущественно как упрек. И конечно, те леденящие,
сулящие короткое головокружительное блаженство эфирные струйки, о которых я
упомянул, конечно, проскользнули они в нашу литературу при содействии
Достоевского или еще до него, но еле-еле уловимо с Лермонтовым. Пушкин и
Толстой - наши вершины, но беседа у нас легче налаживалась с Достоевским и
Лермонтовым, они меньше нас стесняли, и в общении с ними нам было больше по
себе. С Достоевским в особенности, по меньшей его, сравнительно с
Лермонтовым, загадочности. В вольных, произвольных, нередко плохо
кончающихся умственных странствиях Достоевский даже казался вожатым с
Бедекером в руках. Только заглянуть в книжку, полюбопытствовать насчет
маршрута, он нам не давал, - да и знал ли сам, что в ней, содержится, сам?

* * *

Несколько слов о Бунине.
Замечательно, что после смерти он "вернулся в Россию", один из всех, во
всяком случае, первый из всех, и что долгая, ожесточённая распря с ней
оказалась причислена к недоразумениям. Еще раз это подтверждает, что
политические расхождения не играют в творческой участи решающей роли.
Скажут, может быть: Бунин - самый крупный, самый известный из эмигрантских
писателей, оттого им и заинтересовались, а потом и оценили в России. Нет,
дело не столько в размерах дарования, сколько в природе и свойствах его.
Довольно часто мне приходилось слышать, - и обычно я молчал в ответ:
"вы, который так любите Бунина...", "вы, убежденный поклонник Бунина..." и
так далее. Действительно, я любил и люблю Бунина, но иначе, и далеко не так
безоговорочно, как могло бы показаться по некоторым моим писаниям о нём.
Сейчас я пишу "послесловие", и без Бунина в нём не обойтись. Надо, наконец,
объяснить, "выяснить отношения", и это, думаю, поможет попутно разобраться в
общих линиях наших здешних литературных стремлений.
Больше всего я любил Бунина как человека. Кто знал его, кому случалось
провести в его обществе час-другой, в особенности, когда он бывал в ударе,
согласится, что разговорной талантливости его нельзя было противостоять. Но
при напускной резкости, при склонности всё свысока вышучивать и надо всем
посмеиваться в нем безошибочно угадывались и душевные сокровища, которых он
как будто сам стеснялся. Нежность? Истрепанное, мертвое слово, которое не
знаю, однако, каким другим заменить.
Огромные достоинства бунинских писаний очевидны. Ни к чему, значит,
повторять то, что о них уже много раз было сказано. Особенно подчеркнуть
сейчас мне хотелось бы только его острейшее, непогрешимое чутьё ко всякой
фальши, что необыкновенно отчётливо обнаруживается в его отзывах о чужих
писаниях, - например, во второй части книги о Чехове, оставшейся
незаконченной. Читая те или иные из его приговоров, хочется иногда
вскрикнуть: браво, браво! - настолько они верны, большей частью расходясь с
общепринятыми, традиционными суждениями. По части чутья ко всякой фальши, ко
всякой театральщине, во всех ее видах, даже самых уточённых, хитрых,
усовершенствованных и приперченных, у Бунина не было соперников, и это