"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автора

"преломлении", правда, в уже ослабленном, почти что призрачном виде.
Было в русском модернизме много глупого, шарлатански-крикливого,
ребячески-вычурного: это бесспорно. Но было и что-то незабываемое,
редчайшее, и, как никто другой, чувствовал это Блок, "трагический тенор
эпохи", по определению Ахматовой, - трагический потому, что безнадежно и
беспомощно хотелось ему в мечте обнаружить правду.
С Блоком у нас счеты трудные, до сих пор не вполне ясные. Но с каждым
годом отчетливее вырисовывается то, что облик его возвеличивает. Блок дорог
вдвойне: и тем, что он уловил в воздухе своего времени струйки, которыми
никто прежде не дышал, и тем, что он отказался от них, подозревая - ошибочно
или нет, как знать? - обман, иллюзию, "последнюю лесть горше первой". Блока
измучила совесть, измучила потребность этического оправдания эстетики, и это
дает ему среди даровитых и ученых современников, которые на учительство
претендовали, и претендовали основательно, место исключительное. Блоку
чужда была беспечность, столь характерная для остальных деятелей русского
литературного Ренессанса, или, как теперь повелось выражаться, - Серебряного
века. Блок - друг, верный спутник и потому-то и учитель: чувствовалось, что
на полдороге он не заскучает и не бросит. Блок запутался, зашел в тупик, но
потому-то и близок всякому, кто знает, что от тупика не застрахован.
Замечание, которое, к сожалению, надо, наконец, сделать хотя бы во имя
беспристрастия: по-видимому, Блок, при всём своем чутье, при глубокой
интуитивной мудрости, не был умён в смысле сметливости, в смысле быстроты и
точности разума, в том смысле, в каком обаятельно умен, например, Пушкин, -
что отчасти и объясняет его срыв к "Двенадцати" (с удивительной авторской
записью в дневнике: "Сегодня я - гений") или некоторые признания в письмах,
которые следовало бы ради его памяти уничтожить: погиб, например, "Титаник",
Блок радуется, "есть ещё океан"! Блок, по-видимому, оказывался иногда
беззащитен перед натиском той грошовой, лжемистической одури, которую
культивировали передовые декадентствовавшие дантисты и присяжные поверенные,
с бесподобной иронией описанные Андреем Белым в воспоминаниях о нем. Но в
главном, в основном он остался на высоте, никем в то время не достигнутой.
По внутренней линии он восходит, конечно, гораздо вернее к Толстому, чем к
Вячеславу Иванову или даже к Соловьеву, - хотя помню, как Алданов,
толстовец, так сказать, "дословный", сердился и с взволнованным недоумением
разводил руками, когда я ему об этом говорил. Блок - нищета, предпочтенная
богатству, неизвестно каким путем нажитому, победа над себялюбивым
удовлетворением под предлогом принадлежности к "элите", и, в конце концов,
именно в силу своей безупречной душевной честности он залог того, что не всё
в догадках русского модернизма было досужей блажью и выдумками. Что-то
действительно мелькнуло.
У нас было к этому "что-то" чувство верности, обостренное одиночеством
и веяниями, доходившими из России. "Тень несозданных созданий..." - готовы
были мы повторить как пропускной пароль. Нам представлялось, что надо бы это
продолжить, и тут же мы останавливались, смущенные воспоминанием о Блоке,
его "трагическим" примером. Мечта должна была стать правдой, сны -
реальностью, без той постылой фразеологии, которая в таких случаях нередко
привлекается на помощь: есть будто бы реальность высшая, а есть низшая, -
чепуха, ложь, "слова, слова, слова", которыми, впрочем, бывают наполнены
иные обманчиво-глубокомысленные трактаты, доставляющие их авторам почёт и
солидную известность. Возникали и сомнения, да и как могло их не быть? В