"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автора

было произойти. Исторический рисунок, долго остававшийся бессвязным,
внезапно оказался осмыслен, и линии его сошлись: разумеется, я говорю только
о литературе. Надо было, чтобы именно было так, и в этом великое наше
удовлетворение, даже если признать, что на неожиданном для нас экзамене мы,
скорей, сплоховали... Братья-беженцы, - не эмигранты, нет порой склонные
кичиться сознательностью твёрдо сделанного выбора, а именно беженцы, повсюду
рассеянные, одиночки-литераторы, поэты, известные и никому не известные,
мысленно мне хочется пожать руку тем из вас, которые это чувствуют, и я
уверен, что остались руки, которые протянулись бы в ответ.
Оттого мы уехали из России, что нужно нам было остаться русскими в
своём обличии, по прямой наследственной линии нам переданному, в своей
внутренней тональности и, право, политика тут ни при чём или, во всяком
случае, при чём-то второстепенном. Да, бесспорно, революция дала нашей
судьбе определённые бытовые формы, и разумеется, отъезд фактический, а не
аллегорический был вызван именно революцией, именно крушением привычного для
нас мира (еще раз мелькает в сознании: "если надо объяснять...").
Разумеется, возможность писать по-своему, думать и жить, как хочешь, пусть и
без пайков, без разъездов по заграничным конгрессам и без дач в Переделкине,
имела значение первичное. Кто же это отрицает, кто может об этом забыть? Но
не всё этим исчерпывается, а если бы этим исчерпалось, то действительно
осталось бы нам только "плакать на реках вавилонских". Однако слёз нет и
плакать не о чем. Понятие неизбежности, безотрадное и давящее, с понятием
необходимости вовсе не тождественно: в данном случае была необходимость.
Есть две России, и уходит это раздвоение корнями своими далеко, далеко
вглубь, по-видимому, к тому, что сделал Пётр, - сделал слишком торопливо и
грубо, чтобы некоторые органические ткани не оказались порваны. Смешно
теперь, после всего на эти темы написанного, к петровской хирургической
операции возвращаться, смешно повторять славянофильские обвинения, да и
преемственность-то тут едва намечена, и, думая о ней, убеждаешься, что найти
для неё твёрдые обоснования было бы трудно. За неё, в пользу неё говорит,
главным образом, то, что на Западе раздвоения нет, или во всяком случае на
Западе оно бесконечно слабее, оставаясь редким индивидуальным исключением на
фоне дружного национального единодушия. Есть две России, и одна,
многомиллионная, тяжёлая, тяжелодумная, - впрочем, тут подвёртываются под
перо сотни эпитетов, вплоть до блоковского "толстозадая", - одна Россия как
бы выпирает другую, не то что ненавидя её, а скорей не понимая её, косясь на
неё с недоумением и ощущая в ней что-то чуждое. Другая, вторая... для неё
подходящих эпитетов нашлось бы меньше. Но самое важное в её облике то, что
она не сомневается в полноправной своей принадлежности к родной стихии, не
сомневается и никогда не сомневалась. Космополитизмом она не грешна;
"космополит - нуль, хуже нуля", сказал, если не изменяет мне память,
Тургенев в "Рудине". На что бы она ни натолкнулась, в какие пустыни ни
забрела бы, она - Россия, дух от духа её, плоть от плоти её, и никакими
общенародными, охотнорядскими выталкиваниями и выпираниями, дореволюционными
или теперешними, этого её убеждения не поколебать.
Пишу и чувствую, что мимоходом задеваю старый, болезненный, "проклятый"
вопрос о русской интеллигенции вообще. Надо, значит остановиться. С
интеллигенцией дело у нас до крайности сложно, но лишь искажая её облик,
можно было бы приписать ей то, что иногда сквозит в литературе: согласие на
русское одиночество в России. Наоборот, она ищет связей, она своим отрывом