"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автораблаженны плачущие, - отчего только плачущие? Отчего неудачники блаженны
вообще? И непонятный, навсегда непонятный рассказ о блудном сыне, окончательно, если вдуматься, взрывающий все "вверх дном". И богатый юноша, который не напрасно же "отошел с печалью". И, наконец - последнее: "Кто не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, и притом и самой жизни, тот не может быть Моим учеником". "Ужасное" одиночество Христа тогда и обнаруживается вполне. Не только, кажется, люди оставляют Его: природа мира отказывается подчиниться Ему. Последний, предсмертный крик на кресте: "Боже мой, Боже мой..." еще не потерял значения, и уж если быть Ему верным, то "il ne faut pas dormir pendant се temps-la", как дрожащей от волнения и любви рукой писал Паскаль. Надо согласиться на все: даже и умереть с Умершим. Еще гораздо страннее (если бы не была так давно знакома) - добродетельная новоградско-утвержденская модернистическая кашка из приторного нестеровского православия и социалистических "достижений", вся эта вообще революция на лампадном масле. Доказать и тут ничего нельзя. Но вся фальшь, которая есть в Достоевском, - в "Дневнике писателя" больше всего, хотя и в письмах, и даже в "Карамазовых", - и во всей этой государственно-православной литературной линии, с отклонениями то к Соловьеву, то к Леонтьеву, здесь сгущена до нестерпимой отчетливости, Народ наш - Богом отмечен, ризой пречистой одет, царя и церковь святую чтит, однако, "ружей бы нам побольше" (увы, Достоевский). Главное: они хотят "строить", реально, во времени и истории, на земле, - и не чувствуют неумолимого "или - или", разделяющего христианство и будущее. Если иногда и чувствуют, то конфеток новейшего производства у них припасено достаточно, ***(XV). Кто-то вполголоса, рассеянно запел в соседней комнате: Онегин, я тогда моложе, Я лучше, кажется, была... Вот, услышал я эти строчки, и простите, друг мой, если сантиментально, едва не заплакал, застигнутый врасплох, не успев вовремя душевно "защититься"... Не могу без слез этого читать и слушать. Есть вообще в последних главах "Онегина" такая предельно-пронзительная для меня, улетающая и грустная прелесть, что не могу ее выдержать. "Пушкин, Пушкин, золотой сон мой". Но послушайте, вот, - это слишком хорошо, и поэтому, жизнь уже не вмещается в это. Оттого и грусть. Не уверен, что правильно здесь сказать "поэтому"... Но жизнь рвется мимо, мутным, тепло-рвотным, грязно-животворящим потоком, и я все таки хочу быть с ней, несмотря ни на что, превозмогая иногда отвращение, и знаю, что обратно ее в былую стройную прелесть вогнать уже нельзя: уже другие элементы вошли в игру, уже явственно звучит другая музыка, и я хочу быть с ней! Поймите, мне иногда мечтается новый "Онегин". Для разума моего он еще невозможен, не могу себе представить его, но сердцем жду: опять все пронизать такой же гармонией, найти всему имя и место, упорядочить данные мира, одно к одному, - и не так, как теперь, |
|
|