"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автора

убрал бы я ему эту прядь со лба, подрезал бы одухотворенную бороду, спрыснул
бы одеколоном, вот бы и посмотрели ли вы тогда на вашего всемирного пророка.
Не выношу его гладких и возвышенных рассуждений, не выношу его
холодно-трупных стихов, несмотря на Вячеслава Иванова, - "за то, что оба
Соловьевым таинственно мы крещены" - и безгрешного Блока... Послушайте, ведь
можно в стихах о чем угодно болтать, можно каких угодно туда бездн и мраков
набить, но это еще не значить, что стихи об этом! Здесь не "как" и "что", а
полное слияние. Ведь так пишутся трактаты о садоводстве, а потом, совершенно
также о машиностроении, и действительно это вот о садоводстве, а это о
машиностроении. Но стихи, литература другое дело, и поминай он Мадонну
сколько хочет, он говорить, только о каких-то поверхностных мелочах! И
этот-то элегантный безумец осмелился еще третировать Некрасова, свысока,
"обманул глупцов", "расчетливый обман", "шумящий балаган", подумаешь!
Некрасов, правда, ничего не понимал кроме народушка и картишек (кстати,
Кони, как то на самой старости лет в "Доме Литераторов" рассказывал,
озираясь пугливо по сторонам, чтобы не подслушала "история", любопытнейшие
штучки о Некрасове. И кое-что в другом роде о других, еще знаменитее). Но
Некрасов промычал не находя слов, о великих, действительно мировых
трагедиях, как глухонемой, и за сердце хватаешься, читая его, от высоты и
ужаса полета, от отсутствия воздуха. В черновике и в проекции Некрасов
величайший русский поэт. А этот сочинял свои мистические мадригалы, и думал,
что это поэзия.
Еще - шуточки. Уж тут и вы согласитесь. Вообще-то шуточки противны,
везде и всегда, но соловьевские, когда он с другими своими бородатыми
конфрерами переписывается в стихах, и все его пародии, это уж свыше сил.
Помните, "Христос никогда не смеялся"?".


Комментарии
Числа, 1931,№5


* * *

Проблема критики. О критике много говорят. Научная,
импрессионистическая, формальная, какой метод, какая цель. Все это бывает
любопытно. Но пожив, подумав, понаблюдав, и нисколько не повторяя
Экклезиаста, видишь, что подлинная проблема критики, реальная, на самом
деле, - совсем другая, Теории рушатся: Буало, Лессинг, Тэн, прах... Учитель
гимназии в роговых очках пренебрежительно роняет: "Taine, qui ne comprenait
absolument rien...", и он спокоен, ему нельзя сейчас ничего возразить.
Критика поумнела, она не боится печально-неизбежного родства с рецензией, не
уклоняется от оценки, пристрастной и спорной, не играет больше в научность,
не "притворяется". Есть с одной стороны, писатель, человек, сочинитель быть
может не Бог весть какой, но для которого его писания - все, вся жизнь. Он
обливается слезами над вымыслом. Он не знает, что написал, он знает только
то, что хотел написать. Он спасается в литературу от небытия, он ощущает
осуждение, и даже не полное одобрение, как стремление его в это небытие
столкнуть - будто с мчащегося поезда. На другой стороне - читатели, -
пятьдесят тысяч человек, скажем. Для них конечно, приятнее и полезнее, чтобы