"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автора

"Сен-Санс рассказывает в своих воспоминаниях, как в девяностых годах к
нему приехала какая-то дама, американка... Разговор шел о музыке. Сен-Санс
посмеивался над вагнеристами, над их крайностями. Для иллюстрации какой-то
своей мысли, он подошел к роялю и взял два аккорда, два простых трезвучья,
минорное и мажорное, те, с которыми просыпается на скале Брюнгильда.
"Здравствуй, солнце!".
Дама побледнела и упала в глубокий обморок.
Сен-Санс смеется. Это ведь самые простые аккорды, они у него самого
встречаются десятки раз в том же сочетании. Ему нечего возразить... Но где
она, эта дама? Жива ли она еще? Слышит ли она еще то, что слышала тогда? Я
хотел бы поцеловать ее руку"
"Может быть, литература вовсе не то, что мы с вами думаем. Может быть,
правда, нужно "прорабатывать характер", "искать связи с эпохой", "очищать
стиль", "идти вперед"? Вообще, с пользой работать на словесной ниве, и
только. Понимаете ли, мой друг? Без иронии? Работники вправе сердиться, у
них отличные доводы, за них надежные союзники. Они вообще во всем правы. Но
тогда, будем откровенны, - я плюю на литературу".
"В Москве холодно, хотя по календарю и весна. Послушайте, не мешайте
им. Ну, допустим, они провалятся, допустим (хотя по совести, не думаете же
вы, что они провалятся окончательно, во всем?). Ну а мы - не интеллигенция,
а шире, в "мировом масштабе"? Вы все бережете, вам всего жаль. Благодарите
Бога за то, что еще все так вышло, могло быть гораздо хуже, и только по
какому-то необъяснимому попустительству судьбы не стало хуже. Не мешайте им,
я забочусь не о них, а о вас, в особенности же не смейтесь над ними. Тяжкий
млат дробит булат, вы брезгливо кривите губы от эстетической вульгарности, а
в сущности, как Джоконда в удивительных примечаниях Флоренского, от того,
что раз все погибло, так отчего же не улыбнуться на всякий случай, не
пококетничать с роком? Правда? Их богохульства - ничего, Бог не обидится. Не
хуже, чем "Иисусе, Иисусе" прежних богаделок. Все ничего, потому что в
верном направлении. Простите, это плоско, но не морщитесь, я пишу против
себя самого, в редкую, редчайшую минуту зрячести самоустранения".
"Не надо говорить о смерти. Это заразительная, мелко-заразительная
тема, она соблазняет в людях их слабость, она им по вкусу, как что-то
сладковатое и снотворное... Начинается "умирание скопом", не опасное, но
довольно-таки мерзкое, в качестве зрелища. Вы думали, они ужаснутся, а они
восхитились: "Ах, как мило, ах, как увлекательно".
"Конечно, стихи лучше печатать без картинок на обложке. Но мне все-таки
хотелось бы одну обложку нарисовать.
Надо, чтобы сверху было много белого места, пустого, как небо. А внизу
неясно, как после землетрясения, но не совсем так, чуть-чуть иначе,
страннее, одно на другом, огромная расползающаяся груда - камни, деревья,
какая-нибудь невозможно-прекрасная южная пальма, дома, мосты, высокий гнутый
электрический фонарь, как ночью, подъезжая к большой станции, книги, куклы,
руки, чье-нибудь спокойное и мертвое лицо... и вдали, опустив голову, стоит
человек и на все это смотрит.
Нарисовать бы я не мог, впрочем. Вышло бы вероятно глупо и безвкусно. Я
вижу внутренне, но не вижу внешне".
"Не выношу Владимира Соловьева. Не выношу скорбно-шарлатанской
наружности его, "с выражением на лице", при взгляде на которое совестно
становится за Соловьева, за эту смесь библейского апостола с фокусником;