"Георгий Адамович. Оправдание черновиков" - читать интересную книгу автора

В критике, впрочем не только новой, а и в прежней, удивительно то, что
за бесчисленными статьями и исследованиями, даже самыми проницательными,
никогда, ни в одной не заметно недоумения: зачем, собственно говоря, статья
написана? Существует "Война и мир", существует "Евгений Онегин", "Мадам
Бовари", "Давид Копперфильд". Зачем нужно их разъяснять, разлагая по частям,
будто труп под ножом студента-медика? Неужели Толстому, Диккенсу и другим
требуются объяснения и комментарии? Не прав ли был Толстой, помнится,
сказавший, - не помню только, где и кому, - что "критика, это когда глупые
пишут об умных"? Неужели читатель сам, без подталкивания, не способен войти
в ещё незнакомый ему мир, осмотреться, вжиться, понять?
"Романы Достоевского полифоничны", "Такая-то повесть сделана так-то".
Прекрасно, а что дальше? "Полифоничны", "сделана" так-то, но чем это меня
обогащает, чем это может быть для меня интересно, - разве что для
удовлетворения простого любопытства? Критика, в сущности, оправдана лишь
тогда, когда пишущему удается сквозь чужой замысел сказать что-то своё, то
есть когда по природному своему складу он вспыхивает, касаясь чужого огня, а
затем горит и светится сам. Таков был, например, Сент-Бев, столь
несправедливо теперь отвергаемый, Сент-Бев, читать которого всегда
интересно, всегда "питательно", несмотря на некоторые грубые его пошлости в
оценках. Не знаю, кого назвать у нас. Правду сказать, почти некого. У
Белинского много исторических заслуг, но читать его и не интересно, и не
питательно.
Теперь в прежней критике отрицается самый метод её, основанный на
внимании к личности, судьбе, эпохе и даже окружению писателя. Теперь царят
формы, структуры, "слово как таковое", даже математические выкладки и все
прочее, приводящее к мнимозначительным утверждениям и открытиям вроде того,
как "сделана" такая-то повесть. Произведение оторвано от личности автора.
Кто за повестью, что за ней, какие сомнения, надежды, горести, радости - об
этом будто бы нет причины говорить. Болтовня, водичка! Любопытно было бы,
однако, узнать, что скажут о новых критических властителях дум наши внуки,
наши правнуки, лет через пятьдесят? Если будет двадцать первый век, - в чём
к концу жизни всё настойчивее сомневался Алданов, не в смысле существования
планеты, конечно, а в смысле одичания и опустошения мира, - если всё-таки
будет двадцать первый век, едва ли не с большей язвительностью высмеет он
теперешних преуспевающих "литературоведов", чем они своих предшественников.
Что некоторые новые исследователи даровиты, остроумны, наделены
лингвистическим чутьем, спору нет. Что реакция против критики
импрессионистической, довольно-таки несносного айхенвальдовского типа, была
неизбежна и благотворна, ещё очевиднее. Но удручает нарочитое очерствение,
обеднение, самодовольное вторжение пустоты, и если кто-нибудь мне возразит,
что вы, милостивый государь, просто-напросто брюзжите, и главным образом
брюзжите потому, что вам пора из мира уходить, "смываться", прав он будет
только в ничтожной доле.
К чему, зачем литературная критика, огромная часть её, и прежней, и тем
более новой, той, которая теперь процветает и поощряется с высоты
университетских кафедр? Повторяю этот свой вопрос, вполне допуская
возможность убедительного ответа, раз критика существует сотни лет. Но лично
ответа не вижу. Повторяю вопрос лишь в порядке "еретических мыслей", как в
подобных случаях выражался Маклаков, без запальчивости и, надеюсь, мне
поверят, без самоуверенности. Но нет слова более мертвого, мертвящего,